Аптекарский огород попаданки - Ри Даль
Я почувствовала, как горло перехватило. Груня и Вениамин. Их робкая, почти детская любовь расцвела прямо здесь, в тени яблонь и под ароматами трав. Я видела, как она краснеет, внимая учёным разговорам Булыгина-младшего, как он, всегда погруженный в свои формулы, становится совершенно иным, открывается по-новому, когда Груня рядом. Они были счастливы, и это счастье, такое простое и чистое, резало мне сердце, потому что я не увижу, как они станут мужем и женой.
— Груня, — сказала я, беря её руки в свои. Они были тёплыми, чуть шершавыми. — Я сердцем с вами. Желаю вам с Вениамином счастья такого, чтобы на всю жизнь хватило. И… прости, что не смогу быть на венчании.
Она всхлипнула, но тут же утерла глаза рукавом и попыталась улыбнуться.
— Ох, Сашенька, ну что вы! Это мы за тебя молиться будем, чтобы Господь уберёг на войне. Ты только пиши, слышишь? Хоть весточку!
Я кивнула, чувствуя, как слёзы подступают, но заставила себя сдержаться.
— Пойду к Агате, — сказала я, отводя взгляд. — Надо попрощаться.
Груня только кивнула, а я, подхватив саквояж, вышла из комнаты. Коридор был тих, только где-то вдалеке скрипнула половица да тикали старые часы в гостиной. Я знала, что Василий Степанович заперся в своём кабинете — так сказал Архип Кузьмич, дворецкий, утром, когда я спрашивала, не видел ли он хозяина. Архип, как всегда, был сдержан, но в его тоне, в лёгком наклоне седой головы, чувствовалась тревога. Он вообще был человеком немногословным, но верным, как старый пёс, и его преданность Булыгину читалась в каждом жесте.
— А Изольда Пална где? — спросила я тогда, заметив, что гувернантки не было ни в саду, ни в доме, хотя на сегодня точно были часы занятий.
Архип нахмурился, его морщинистое лицо стало ещё суровее.
— С утра прислала записку, сударыня. Нездоровится ей, говорит. Не придёт сегодня.
— Нездоровится? — переспросила я, чувствуя, как в груди шевельнулось беспокойство. — А что именно?
— Не сказывала, — пожал плечами Архип.
Я поблагодарила его, но тревога не ушла. Изольда Пална вчера выглядела странно — вся бледная, кашляла постоянно. Простуда? Усталость? Я отмахнулась от тревоги, но она, как назойливый комар, всё жужжала в голове.
Дверь в комнату Агаты была приоткрыта. Я постучала — два быстрых удара и один с промежутком, как когда-то учила Груню, — но ответа не последовало. Заглянув внутрь, я увидела девочку, сидящую на кровати. Её кукла с фарфоровым личиком лежала рядом, но Агата не играла. Она смотрела в окно, её маленькие плечи были опущены, а волосы, обычно аккуратно заплетённые, выбились из косы. Но больше всего меня встревожило её лицо — бледное, с лёгким румянцем на щеках, который казался не здоровым, а лихорадочным. Она кашлянула — сухо, надсадно, — и я почувствовала, как сердце ёкнуло.
— Агатушка, — позвала я тихо, входя в комнату.
Она обернулась, и её глаза, такие ясные и доверчивые, наполнились слезами.
— Сашенька, — прошептала она, и голос её дрожал. — Ты правда уезжаешь?
Я опустилась на колени перед ней, поставив саквояж на пол. Её ручки, холодные, несмотря на тёплый день, тут же нашли мои.
— Правда, милая, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — Но я вернусь. Как только война закончится, сразу вернусь к тебе.
Она покачала головой, и слёзы покатились по её щекам.
— А если ты… Как папенька… Он тоже ушёл на войну, а вернулся… — она запнулась, — вернулся не таким.
Я сжала её руки, чувствуя, как её слова режут сердце. Василий Степанович. Его шрам, его увечье, его боль, спрятанная за суровостью. И Агата, потерявшая мать и сестру, боялась потерять ещё кого-то. Меня.
— Вернусь, — повторила я, вкладывая в слова всю свою веру. — Обещаю. И знаешь, я буду думать о тебе каждый день. О том, как мы собирали травы, как играли в прятки, в салки. Помнишь?
Она кивнула, но кашель снова прервал её. И я заметила, как она прижала руку к груди, словно ей было трудно дышать. Тревога, что тлела во мне, вспыхнула ярче. Я коснулась её лба — он был горячим, слишком горячим.
— Агата, ты себя хорошо чувствуешь? — спросила я, стараясь не выдать волнения.
— Немножко кашляю, — ответила она, отводя взгляд. — Это ничего, Сашенька. Пройдёт.
Но я не была так уверена. Изольда Пална больна. Теперь Агата кашляет, лихорадит.
— Агатушка, — сказала я, стараясь улыбнуться, — ты главное, отдыхай. И если станет хуже, сразу скажи папеньке или Вениамину Степановичу. Он ведь умный, он поможет.
Она кивнула, но её глаза были такими грустными, что я не выдержала и обняла её, прижимая к себе. Её маленькое тело дрожало, и я не знала, от слёз или от лихорадки.
— Расскажи мне про свою маменьку, — попросила я, чтобы отвлечь её. — Какой она была?
Агата отстранилась, вытерла слёзы рукавом и задумалась.
— Маменька была… как солнышко, — сказала она тихо. — Она всегда пела, когда шила. И учила меня цветы вышивать. А ещё она любила розы, как ты. Папенька говорит, я на неё похожа.
Я улыбнулась, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Ольга Яковлевна, жена Василия, умершая вместе с их старшей дочерью Наташей. Их тени витали в этом доме, в каждом взгляде Агаты, в каждом молчании Булыгина.
— Ты и правда как солнышко, — сказала я, целуя её в лоб. Он был всё таким же горячим. — И маменька твоя, должно быть, гордится тобой, глядя с небес.
Агата улыбнулась, но кашель снова сотряс её. Я сжала её руку, борясь с желанием остаться. Вениамин здесь, напомнила я себе. Он присмотрит за ней. Однако сердце всё равно ныло.
— Мне пора, милая, — сказала я, вставая. — Но я вернусь. Обещаю.
Она только кивнула, и я вышла, чувствуя, как дверь за мной закрывается с тяжёлым скрипом, словно отрезая меня от части моей души.
Остаток дня тянулся медленно, как будто время решило помучить меня напоследок. Василий Степанович так и не вышел из кабинета. Архип Кузьмич, встретив меня в коридоре, сообщил, что хозяин
