Аптекарский огород попаданки - Ри Даль
К вечеру, когда солнце начало клониться к горизонту, я спустилась к воротам, где уже ждал экипаж. Лошади фыркали, кучер, пожилой мужчина с седыми усами, проверял упряжь. Груня и Вениамин вышли проводить меня. Груня, как всегда, суетилась, то поправляя мой платок, то проверяя, не забыла ли я что-то.
— Сашенька, ты береги себя, слышишь? — твердила она, её голос дрожал. — И пиши! Хоть весточку!
— Напишу, Груня, — пообещала я, обнимая её. — И ты пиши. Расскажи, как венчание прошло.
Вениамин шагнул вперёд и поклонился.
— Александра Ивановна, — сказал он, и его голос был тёплым, почти братским. — Вы храбрая душа. Мы будем молиться за вас. И… спасибо вам. За всё.
Я кивнула, не в силах ответить, потому что горло сжалось. Их лица, такие родные, такие дорогие, были как якорь, удерживающий меня здесь. Но я знала, что должна уйти.
И тут я увидела их — Василия Степановича и Агату. Они вышли из дома только сейчас, словно он до последнего не хотел показываться. Лицо старшего Булыгина было непроницаемым, но глаза, тёмные и усталые, выдавали его истинные чувства. Агата держалась за его руку, её маленькое личико было бледным, а кашель, что вырывался из её груди, звучал всё тревожнее.
— Александра Ивановна, — произнёс Булыгин, останавливаясь в нескольких шагах. —Путь до Петербурга недолгий, но… будьте осторожны.
— Спасибо, Василий Степанович, — ответила я, стараясь выдержать его взгляд. — За всё.
Он кивнул, но не сказал больше ни слова. Агата, отпустив его руку, подбежала ко мне и обняла так крепко, что я едва не задохнулась.
— Сашенька, вернись, — прошептала она, и её голос дрожал от слёз. — Пожалуйста.
— Вернусь, — пообещала я, целуя её в макушку. Её лоб был горяч, и я снова почувствовала укол тревоги. — Агатушка, ты отдыхай, хорошо?
Она кивнула, но не отпустила меня, пока Груня мягко не отстранила её. Я повернулась к экипажу, чувствуя, как ноги становятся ватными. Кучер открыл дверцу, и я, бросив последний взгляд на всех, шагнула внутрь. Дверца захлопнулась, лошади тронулись, и карета покатилась по гравию.
Я прижалась к окну, глядя на них — на Груню, машущую платком; на Вениамина, стоящего с серьёзным лицом; на Василия Степановича, чья фигура казалась высеченной из камня; на Агату, маленькую и хрупкую, всё ещё цепляющуюся за его руку.
И вдруг я увидела, как она пошатнулась. Её колени подогнулись, и девочка начала падать, словно марионеточная кукла, у которой оборвали нитки.
— Остановите! Остановите! — закричала я, стуча в стенку экипажа.
Кучер натянул поводья, лошади заржали, и экипаж резко остановился. Не дожидаясь, пока он развернётся, я распахнула дверцу и, спрыгнув на землю, бросилась к Агате. Василий Степанович уже подхватил её, его лицо было белым от ужаса.
— Агата! — я упала на колени рядом, касаясь её лица. Оно было горячим, глаза закрыты, дыхание прерывистое. Кашель, слабый, но отчётливый, вырвался из её груди. — Агатушка, милая, очнись!
Василий Степанович смотрел на меня, и в его глазах был такой страх, какого я никогда не видела.
— Александра Ивановна, — произнёс он хрипло, — что с ней?
Я не ответила. Мои руки дрожали, пока я ощупывала её шею, проверяя пульс. Он был быстрым, слишком быстрым. И тут я заметила на её шее, чуть ниже уха, небольшое уплотнение.
Что это?..
Нет, не может быть. Не может быть… Нет…
Но Изольда Пална… её кашель, её бледность…
Нет. Нет.
Василий Степанович, всё ещё держа Агату, смотрел на меня, и я знала: он ждёт от меня ответа. Но я не могла дать его.
— Всё будет хорошо, — заверила я, хотя мой голос дрожал. — Я остаюсь. Никуда не уеду.
В этот момент я поняла: Балканы подождут. В.Б. подождёт. А Агата — нет. Она была моим сердцем, моей семьёй, и я не могла её оставить. Не теперь, когда она, возможно, нуждалась во мне больше всего.
Глава 76.
Прошло три дня с того момента, как Агата упала у ворот, и эти дни слились в сплошной кошмар, где время текло вязко, как смола, а каждый час приносил новую тревогу. Утро третьего дня встретило меня холодным светом, пробивавшимся сквозь тяжёлые шторы в комнате Агаты. Я сидела у её кровати, не отрывая глаз от её маленького, бледного лица, которое, казалось, таяло с каждым вдохом.
Её дыхание было прерывистым, хриплым, а грудь вздымалась с таким трудом, что я невольно считала каждый вздох, боясь, что следующий не последует. Лоб её пылал, несмотря на влажные компрессы, которые я меняла каждые полчаса, а кожа приобрела сероватый, почти восковой оттенок. Но хуже всего были её глаза — когда она открывала их, они были мутными, словно подёрнутыми пеленой, и в них читалась боль, смешанная с детским непониманием: за что?
Я не отходила от неё ни на минуту, забыв о сне, о еде, о себе. Мои руки, привыкшие к работе в Аптекарском огороде, теперь знали только одно: менять компрессы, поить Агату слабым отваром ромашки, который она едва могла глотать, и проверять её пульс, который бился неровно. Я велела Груне принести чистые простыни и полотенца, а Архипу Кузьмичу — кипятить воду, чтобы всё, что касалось Агаты, было стерильным. Я не знала, с чем имею дело, но инстинкт, отточенный годами в будущем и месяцами в этом мире, подсказывал: чистота — первое, что может спасти.
Симптомы пугали всё больше. Кашель, начавшийся как лёгкое покашливание, стал глубоким, раздирающим, с мокротой, в которой я заметила следы крови. Лихорадка не спадала, несмотря на все мои усилия, а на шее, чуть ниже уха, где три дня назад я нащупала небольшое уплотнение, теперь ясно проступал бубон — твёрдый, болезненный, размером с грецкий орех. Кожа вокруг него покраснела, а сам он, казалось, пульсировал, как живое существо. Я знала, что это значит, но отказывалась верить. Не может быть. Только не с ней, только не с ней…
Я вспоминала всё, что знала о чуме из лекций в МГУ и
