Аптекарский огород попаданки - Ри Даль

Я хотела заговорить с ней, но вдруг почувствовала на себе взгляд Василия Степановича. Он смотрел на меня — впервые за весь вечер — и в его глазах было что-то, что заставило моё сердце сжаться. Не гнев, не холодность, а… боль? Этот взгляд, такой тяжёлый, такой пронзительный, словно вырвал из меня слова, которые я так долго держала в себе.

— Василий Степанович, — начала я, и мой голос дрогнул, несмотря на все усилия. Все за столом замолчали, даже Вениамин перестал улыбаться. — Я… я должна сказать вам… всем вам…

Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимается. Агата подняла глаза, её лицо было всё ещё мокрым от слёз, а Груня смотрела на меня с тревогой. Изольда Пална тихонько кашлянула, а затем беззвучно извинилась.

— Я уезжаю завтра, — сказала я, и слова эти прозвучали громче, чем я ожидала. — В Петербург, в Крестовоздвиженскую общину. А потом, если всё сложится, на Балканы. Это моя мечта, моё призвание. Но… — я замялась, глядя на Василия Степановича, чьё лицо стало ещё мрачнее. — Но я должна признаться… мне тяжело оставлять вас. Всех вас.

Я посмотрела на Агату, чьи глаза снова наполнились слезами, и почувствовала, как моё сердце разрывается.

— Агата, дорогая, — продолжала я, стараясь не сорваться на слёзы. — Ты для меня как… как сестра, как самая дорогая часть моей жизни. Я не хочу тебя оставлять, но я должна. Люди там, на войне, нуждаются во мне. Я должна помогать им.

Агата всхлипнула, но не отвернулась, и я повернулась к Василию Степановичу. Его взгляд был таким тяжёлым, что я едва могла выдержать его.

— И вы, Василий Степанович, — сказала я, и голос мой задрожал. — Вы дали мне больше, чем я могла мечтать. Вашу поддержку, вашу защиту, ваш дом… Я никогда не смогу отблагодарить вас за это. Но я… я чувствую, что должна быть честной. Ваше мнение, ваше присутствие… оно стало для меня важнее, чем я могу выразить. И мне больно думать, что я могу вас разочаровать, уезжая.

Тишина за столом стала почти осязаемой. Вениамин кашлянул, Груня опустила глаза, а Агата уткнулась мне в плечо, обхватив мою руку. Но я смотрела только на Василия Степановича, чьё лицо, казалось, окаменело. Его пальцы сжали край стола, и на миг мне показалось, что он сейчас встанет и уйдёт. Но он остался сидеть, и когда он заговорил, его голос был низким, даже надломленным.

— Александра Ивановна, — сказал он, и каждое слово звучало так, будто он вырывал его из себя. — Вы… вы делаете то, что должны. Я не вправе вас судить. Но знайте… — он замолчал, словно борясь с собой, и затем продолжил, тише: — Знайте, что этот дом всегда будет ждать вашего возвращения. И… Агата. И я.

Его слова ударили меня, как молния. Я почувствовала, как слёзы подступают к глазам, но я заставила себя кивнуть.

— Спасибо, — прошептала я, едва слыша собственный голос.

Агата вдруг разрыдалась, уткнувшись в меня ещё сильнее, и я обняла её, стараясь унять её слёзы и свои собственные. Груня, не выдержав, тоже всхлипнула, а Вениамин, пытаясь разрядить обстановку, сказал:

— Александра Ивановна, вы храбрая душа. Мы все будем молиться за вас. Правда, Агриппина Никифоровна?

Груня кивнула, вытирая глаза платком, но я едва слышала их. Мои мысли были с Василием Степановичем, чьи слова всё ещё звучали в моих ушах. Он не сказал многого, но в его голосе, в его взгляде было всё, что я боялась услышать — и всё, что я так отчаянно хотела.

Изольда Пална снова кашлянула, и на этот раз я заметила, как она быстро убрала платок, словно скрывая что-то. Её лицо было ещё бледнее, а дыхание — прерывистым.

— Изольда Пална, вам точно не нужна помощь? — спросила я, не в силах игнорировать её состояние.

— Нет-нет, — ответила она поспешно, и её голос был слабым, почти шёпотом. — Просто… устала. Пройдёт.

Ужин продолжался в тяжёлой тишине, прерываемой лишь редкими попытками Вениамина завести разговор. Но я чувствовала, как взгляды Василия Степановича и Агаты, их молчаливая боль, сжимают моё сердце. Я знала, что завтра уеду. Завтра начнётся новая глава моей жизни. Но почему тогда кажется, что я оставляю за спиной не просто дом, а часть своей души?..

Глава 75.

Утро в Воронино наступило с обманчивой тишиной, словно мир не ведал о смятении, что терзало моё сердце. Бледное солнце пробивалось сквозь кружево облаков, бросая мягкий, как будто бы скорбный свет на усадьбу. Воздух был свеж, напоён запахом росистой травы и последними цветами лаванды из сада. Я стояла в своей маленькой комнате. На покрывале лежала горстка вещей, которые предстояло уложить: несколько платьев, бережно сложенных; книги и письма от В.Б., перетянутые алой лентой; серебряный крестик матушки, стёртый по краям от долгих лет прикосновений; и крошечный флакон розовой воды — подарок Груни, пахнущий воспоминаниями об Аптекарском огороде.

Сборы не заняли много времени. Саквояж, выданный мне, потёртый, но крепкий, вместил всё без остатка. Я провела пальцами по кожаной обложке одной из книг В.Б., чувствуя, как сердце сжимается. Его слова, его печать — скрещённые стрела и сабля — были моим маяком в этом мире, где я, чужая и всё же своя, искала путь. Но сегодня этот маяк казался далёким, почти призрачным. Балканы ждали меня, война ждала, и, возможно, где-то там, среди крови и пороха, ждал и он. Или не ждал. Я не знала. Знала только, что не могу остановиться.

Груня вошла без стука, её шаги были торопливы, а лицо — красно от волнения. В руках она держала узелок с какими-то пожитками, будто сама собиралась в дорогу.

— Сашенька, всё ли уж собрали? — спросила она, оглядывая комнату, словно надеялась найти причину задержать меня. — Неужто так скоро и уедете?

Я кивнула, стараясь улыбнуться, однако улыбка вышла вымученной.

— Всё собрано, Груня. Мне ведь многого не надо.

Она вздохнула, опустила узелок на стул и подошла ближе. Её глаза, обычно такие живые, сегодня были подёрнуты тенью.

— Мы с Вениамин Степанычем, — начала она, теребя край передника. — Решили остаться здесь ещё на недельку. Агатушка… она ведь