Дочь мольфара - Ри Даль

И отпустить. Как отпускают листья по ветру, как отпускают самодельные плотики по весенней реке.

Закончив с омовением Янко завернул хладное тело в тулуп, предварительно оторвав рукава, и достал из своей сумы веревку и гребень — тот самый, что Агнешка обронила здесь же, у ручья, ещё летом. Лето давно закончилось, унеся с собой всякую беззаботность. Беззаботности больше не было места в мире, где для чего-то продолжал жить Янко. Сейчас, по крайней мере, он знал, чем ему должно заняться. Янко причёсывал спутанные чёрные пряди одну за одной, одну за одной. Распутывал тщательно — волосок к волоску. Распутывал, чтобы вновь, хоть на какой-то краткий миг вновь узреть красоту, хотя бы её остатки.

Янко проводил гребнем спокойным, любовным жестом и тихо пел. Так положено — петь, когда радостно, петь, когда грустно, петь, когда хочется жить, петь, когда жить не хочется.

— Ты кровина моя, горемычная стать.

Где тот берег и край, где тебя мне сыскать.

В белом поле позёмкой усыпан твой след,

Вольный ветер размечет прощальный привет.

Станут горы стенами твоими навек,

Звёздным бисером сложит тебе оберег.

Мягко стелет трава и воркует ручей

Для тебя молодой и навеки ничьей.

Покончив с расчёсыванием, Янко прервал и песню. Смоляные пряди он переплёл в две косы и тщательно прикрыл шею и лицо Агнешки воротником тулупа. Затем завернул её ноги с оторванные рукава и потихоньку, виток за витком обмотал всё тело верёвкой — с пят и до плеч, чтобы мех не размотался, чтобы Агнешке оставалось тепло.

А после Янко занялся домовиной. Состроил самую что ни есть простенькую, как шалаш, двускатную. Только от земли повыше приподнял, насколько мог высоко. Натащил камней побольше для крепости и хворосту — для мягкости. Уложил возлюбленную на каменный подиум, прикрыл ветками поплотнее, снова привалил немного камнями.

Так и прошёл весь его день в этих хлопотах. И за весь день Янко ни разу не присел, ни разу слова не проронил. А как стало смеркаться, то работа была уже завершена, и Янко впервые утёр лоб рукавом, после вытер лицо. Тут он понял, что и лоб его, и лицо залило влагой. Только на лбу выступил пот от натуги, а на щеках — слёзы от внезапно накатившего горя.

Янко присел рядом с домовиной и впервые по-настоящему, громко и надрывно разрыдался.

Глава 24

Горел костёр. Слишком яркий для кромешной тьмы, слишком жаркий для наступившей зимы. Ни одной живой души, куда ни глянь, и оттого становилось как-то даже спокойнее. Янко смотрел на огонь и разговаривал с огнём. Он не смог бы объяснить, как это получалось, будто бы само собой, хотя и слов особо никаких не было, а разговор всё равно был. К тому же связный разговор, осмысленный.

Только и смысл разговора Янко не сумел бы передать. Просто теперь он понимал, каково это — быть мольфаром. Понимал, что ничего хорошего это не несёт, как не несёт и дурного. Просто так уж есть: был один порядок вещей, а затем стал другим, но тоже порядком.

Порядки меняются. С уходом старого мольфара появился новый, но в чём-то сильно схожий с былым Штефаном. Конечно, Янко не видел себя со стороны, но при этом твёрдо знал, что унаследовал не только дар общения с огнём и воздухом, но и иные метки. В чёрные волосы его впервые закралась седина, а под глазами пролегли несмываемые тени. Взгляд углубился и замедлился, дыхание распрямилось и потекло по-новому.

Да и слух переменился. Теперь Янко слышал многое из того, чего не слышит человеческий слух. Песню огня, бормотание деревьев, горные пересвисты и дрожь земли. Потому его совсем не удивило, когда из притихшего леса раздались мощные грохающие шаги. Любой бы пустился наутёк, только не Янко. Янко сидел неподвижно, продолжая диалог с огненными языками.

— Здравствуй, Чугай, — сказал Янко, когда гость достаточно приблизился и вошёл в очерченный круг, внутри которого сохранялось приятное тепло.

— И тебе здравствовать. Только я тебя не припомню что-то, — растерянно проворчал Чугай.

Одну за другой он поставил тяжёлые скрипучие ноги, затянутые древесной корой и мхом, неподалёку от костра, но так, чтобы не подпалить случайно выступающие корешки. Чугай сел напротив мольфара, почесал свою косматую бороду, пересадил уснувшую там белку в более тёплое место — над ухом — и уставился зоркими глазами на Янко.

— Будем знакомы, значит, — сказал тот, не вынимая взгляда из костра.

— Ты — новый мольфар?

— Так и есть.

— Понятно, — протянул Чугай задумчиво. — А что со старым?

— Ушёл на покой.

— Понятно, — лесное чудище зевнуло во всю пасть, отчего изо рта его вырвалась стая мошек и мелких бабочек, которые тут же принялись кружить над огнём.

— Чаму не спишь? — поинтересовался Янко.

— Нехорошее что-то затеялось. Вот и не спится мне.

— Нехорошее. Это верно, — согласился мольфар. — Знать бы только, где хорошее добыть в такую пору, когда зло исходит от добрых людей.

Чугай всерьёз задумался над вопросом и на некоторое время замолчал. Его свистящее дыхание то и дело раздувало пламя, а Янко не давал огню слишком проказничать и тушил его взглядом. Так и сохранялся зыбкий баланс.

Покуда Чугай вдруг не заговорил, спокойно и назидательно:

— Когда от добра можно только злобы ждать, тогда за добром надобно идти к самому злому злу.

— А где живёт самое злое зло?

— Знамо, где. У Проклятого Грота, ясное дело. Там горы и лес срастаются в стену, там никому ходу нет, кто не сможет оплатить кровавую дань.

— Кровавую дань… — повторил Янко.

Он вспомнил, что жила в Боровице такая легенда, а может, и вовсе выдумка про кровавую дань для старухи-вештицы. Космина — так вроде её звали. И вроде в самом деле жила некогда за Змеиным Перевалом такая безумная бабка — то ли просто сумасшедшая, то ли впрямь злая колдунья. Говорят, держала она тысячу кошек, а из деревни подбросила ей как-то блудная девка свой грешный приплод.

Что дальше было с тем приплодом, про то никто толком не сказывал. Иные божатся, что собственными очами видели, как вештица жарит на вертеле младенческое мясо. Но другие заверяли, что приплод уцелел и остался во служении у Космины. И даже более того — перенял её дьявольские занятия вместе с умениями оборачиваться в