Дочь мольфара - Ри Даль
Прислушавшись к внутреннему голосу, он решил, что Штефан отправится в Навь вместе с останками своего дома. Янко уложил старика на две сдвинутые скамейки, нанёс дров и сена, выдул из дымящегося бревна искру побольше, да и подпалил всё, до чего смог дотянуться.
От дождя поверхности отсырели и занимались пламенем неохотно. Однако победила настойчивость, и вскоре пожарище вспыхнуло по новой, почти с той же жадностью. Взгляд Янко упал на каким-то чудом уцелевшие веточки вереска, что сушились на одной из стен. Как так вышло, что огонь их не тронул, уже никто не поведает, да и смысла в том особого нет. Янко лишь порадовался, что откуда-то знает, как приятен вереск уходящей душе, как напутственен её аромат по дороге в Навь, как заботливо и плавно обтекает вересковым дымом лунные ступени.
Янко снял все четыре найденные ветки, неторопливо покрошил их в расползающийся огонь. А потом отошёл далеко за периметр и уже издалека наблюдал за проводами своего учителя и брата, и отца — старого мольфара Штефана. Вереск наполнил воздух топлёной медовой сладостью, скрывая за собой смрад горящей плоти, волос и ногтей. Возможно, впервые в жизни Янко ни о чём не думал. Он провожал человека, которого едва знал, и который стал ему в одночасье самым близким. Он провожал родную душу, с которой не имел никакого родства.
Он провожал часть себя. И немалую часть.
А потом Янко просто утёр рукавом тулупа лоб, запотевший от жара костра, развернулся лицом к горам и побрёл прочь.
Позади бил в спину огненный столб пожара, впереди било по глазам какое-то зловещее дымное свечение солнца, почти не видимое из-за туч, но оттого не менее сильное и ядовитое. Слева и справа набирали высоту горы. Под ногами скрипел почерневший, изрядно перемешанный с кровью и грязью, снег.
Янко шёл, зная, что скоро обязательно придёт туда, куда нужно.
Глава 23
Сложно сказать, что было бы милосерднее — найти Агнешку среди дня или среди ночи, или же никогда не найти?..
Ведь могли её столкнуть в глубокое ущелье. Могли её растащить по частям дикие звери. Могли её закидать камнями доверху, что не сыщешь никогда такой курган. Могли уволочь в деревню — на потеху публике и в назидание сомневающимся. Всяко могло статься.
Однако палачи бросили свою жертву там же, где казнили. Не потрудились как-то прикрыть свои деяния, как не потрудились похвастаться деянием своим. Они поступили как самые обычные дети, которые хватают игрушку, терзают её бешено, покуда не доломают, а после кидают где попало и больше не вспоминают о ней никогда. Детские шалости. Хотя здесь, на этом самом месте лютовали отнюдь не дети и даже не недоросли.
На этом самом месте были те, кто жил вместе с Янко в соседних домах, здоровался с ним на одних и тех же улочках. Были те, кто не раз захаживал в его дом. Были те, кто делил с ним один стол. Кто наведывался к одному и тому же колодцу, кто пел одни и те же песни, кто крестился в общей толпе тем же перекрестьем, шептал ту же молитву. Кто отмечал праздники и горевал похороны. Кто помогал и кто улыбался.
Все они были тут. Все до единого.
Даже отец Янко, голова Шандор, тоже тут был. Уже ли ж и он, как все, поднимал с земли камень, чтобы затем, как все, бросить его в беззащитную девушку? Уже ли ж и его руки обагрены кровью невинной? Уже ли ж так?..
Янко опустился на колени. Подул ветер и швырнул ему в лицо горстку снега, но Янко не заметил этого. Ничего иного кругом он уже не замечал.
Он видел любимую, но не мог её узнать. Он видел Агнешку, но боялся отныне назвать её по имени. Он видел тело, насильственно лишённое души, и переставал понимать, как так сделалось, что самая прекрасная во всём свете красота преобразилась в уродливое безобразие. Как гладкий стан раскурочило в бесформенную кашу. Как милое и нежное лицо размозжило в котлетный фарш.
Ни губ, ни глаз, ни румяных щёк.
Ничего.
Долго сидел Янко. Долго смотрел. Долго свыкался с реальностью, которой не могло случиться. Но почему-то всё равно случилась, хотя такая реальность преступна и противоестественна.
Ветер дул, снег метался. Солнце светило мёртвым потусторонним светом. Наверное, потому что ничего живого на том склоне не было. Даже Янко в те часы умер. А поскольку умер, ни шевелиться, ни плакать он не мог. Оттого не шевелился и не плакал. Два трупа на горе оставались неподвижны, долго-долго.
А затем Янко поднял любимую на руки. Она и при жизни была нетяжёлой, а теперь сделалась совсем невесомой, наилегчайшей. Тело её, потерявшее гибкость, буквально рассыпалось в руках Янко. Но он продолжал идти, продолжал нести ношу, легковесную и абсолютно непосильную.
Спустился с горы, прошёл мимо курящегося пепелища, побрёл по тропе. А затем вновь начался подъём, и вскоре отрылся лес. Он встретил Янко, как положено в таких случаях, — молчаливо и мрачно. Будто бы лес всегда только и ждал, что однажды Янко зайдёт сюда именно так, будто бы сейчас вершилось давно предсказанное пророчество, и теперь, наконец, всё встало по своим местам. Отныне всё было таким, как задумывалось когда-то кем-то очень древним и очень жестоким.
Лес расступался перед Янко. Лес поглотил все звуки. Даже снег под ногами перестал скрипеть. А ноги Янко перестали чувствовать холод. Они шагали чеканно и почти торжественно. Правда, в той торжественности не имелось никакой радости, пускай самой малой.
Так в гробовом молчании Янко пришёл к ручью. Опустив возлюбленную на снег, он оторвал от собственной рубашки тряпицу и стал медленно, неторопливо и бережно омывать тело. Янко стирал следы крови и грязи, расправлял содранные клоки плоти, вправлял разломанные кости, вытаскивал камни из ран и занозы из-под ногтей.
Он не спешил. Он был спокоен и нежен с любимой, как если бы готовил её к первым супружеским объятьям, хоть и знал, что никакого супружества уже не случится. Как-то так распорядилась судьбина, что дала любовь, а счастья в придачу не дала. И единственное, что ещё осталось Янко, — проводить свою возлюбленную
