Дочь мольфара - Ри Даль
Вот только после такой уплаты обычно никто не выживал. По крайней мере, люди так сказывали. А что из того правда, что — ложь, поди разбери.
Янко вздохнул. Чугай как будто бы перенял его сожаление и тоже вздохнул, громко и протяжно.
— Тебя как звать, мольфар?
— Янко.
— А где Агнеш, Янко?
— Схоронил я её.
Чугай понимающе кивнул.
— Много смертей. Очень много на одну ночь. Как теперь заснуть?
— Просто ложись и спи, — посоветовал Янко совершенно искренне. — И позаботься об Агнешке. Она там, у ручья, в домовине. Пусть волки с лисами не тронут её.
— Не тронут, — пообещал Чугай. — Никто не тронет и не подойдёт даже. Только так ей не дело лежать, ты же ведаешь?
— Ведаю.
— В землю ей надобно. Поскорее.
— Обождёт, — брови у Янко напряглись от тревожных мыслей.
— Что ты удумал? — хмурился ему в унисон Чугай.
— Видно будет. Пока так. А там уж как получится.
Чудище вновь вздохнуло и покачало большой косматой головой, в которой сразу зашуршали застрявшие веточки и ещё не сгнившая с осени листва.
— Дело твоё, — решил он, хоть и остался недоволен. — Но неупокоенные, сам знаешь, иногда бесовничать начинают, мавками оборачиваются и шалят в моём лесу. А я это страсть как не люблю. Была у меня тут давеча одна, но всё-таки мирная, да и в лес редко заходила. Её не трогал. За остальных ручаться не могу.
— А как её звали?
— Мавка она и есть мавка, — недобро усмехнулся Чугай, однако усмешка его быстро сошла на нет, и он всё-таки ответил: — В миру Сарика звали. Твой предшественник Штефан просил за неё. Да и сам много раз пытался её в Навь отправить. Но у неё что-то сильно нужное тут было. А сейчас, чую, ушла она. Совсем ушла.
Янко глянул на костёр. Он всё ещё слушал Чугая, но мыслями уже давно думал о своём. Теперь он хотя бы понимал, как ему действовать и куда стоит податься.
Глава 25
Голова Шандор постучал дважды, а затем — ещё дважды. А после постучал трижды. Но даже спустя семь ударов кулаком о дверное полотнище итог остался тем же. Притом староста знал: там, в хате, кто-то есть. Точно есть. Никаких сомнений.
Шандор понял это, разглядев согбенный грузный силуэт за столом. Такой силуэт мог принадлежать лишь одному человеку — хозяину дома.
Однако хозяин не двигался, а голова Шандор начинал нервничать. Хотя, строго говоря, нервничать голова Шандор уже давно не прекращал. С самого вечера зареченья.
Весь прошедший месяц выдался для деревенского старосты особенно нервным. А сегодня утром он и подавно не смог усидеть на месте. Поначалу обошёл всё село, сунулся в лес, дошёл до бывшего мольфарова дома, от которого ныне остались одни обугленные воспоминания, пробрался дальше в горы. Но нигде не нашёл и следа Янко.
Шандор беспокоился. Шандор уже почти закипал. Шандору не терпелось вылить хоть на кого-то свою злость. Сгоряча отпинал дворового пса, что жил в будке возле хаты. Чуть не убил псину — жена остановила.
Прошёлся вдоль главной улочки, а по всей Боровице вой стоит такой, что сотню волков заглушит. Даже плакальщицы не нужны. Воют бабы, старики, дети, даже мужики дородные — и те воют. По Илке плачут, по Лисии плачут, по Каталине плачут, а кто-то и по Агнешке, может, грешным делом слезу пустил…
Голова Шандор едва не пустил. Сдержался. Бог знает, как, но сдержался. А ведь и не видел он почти ничего из того, что творилось на склоне. Но там и видеть было не обязательно.
Он ничего не мог сделать. Никто не мог. Мог только сына пожалеть и не дать тому стать свидетелем смертоубийства. Но пришлось оставить Янко, чтобы не решили боровчане, что сыну деревенского старосты прощается больше, чем всем остальным. Правда, теперь голова Шандор здорово жалел о тех страхах. Теперь он убедился, что слишком большое горе по погибшим убило на время всякое любопытство к живым. На всю деревню напал морок и скорбь, накрыл туман общего горевания. В каждом доме горели свечи.
Лишь один дом стоял неосвещённый — дом рукоположённого отца Тодора.
После возращения с горы, где вершилось народное правосудие, священник ни разу не выходил из хаты. Заперся там и сидел безвылазно. Да и попадью его, Ксиллу, тоже давно никто не встречал. Оно и понятно, объяснимо: родители потеряли единственную дочь и даже схоронить её по-людски не могли — Каталина сгорела вместе с церковью. И хотя по старинному обычаю так и полагалось провожать покойных в Навь — сквозь пламя и гарь, церковный устав всё же велел предавать тела земле. И, конечно, для семьи святого отца случившееся с Каталиной явилось страшным ударом.
О том, куда подевался глаз у попадьи, старались лишний раз не судачить. Сама она сказывала соседке, что из печи угольком обожгло. Да только соседка не поверила ни единому слову Ксиллы. Такая уж это была соседка — недоверчивая. И наблюдательная. А наблюдала она многое: не всегда достоверное, но всегда любопытное. Она же и просветила голову Шандора, что поп с попадьёй непременно дома, но лучин с былого рассвета ни одной не сожгли.
Староста набрался духу и толкнул посильнее плечом входную дверь. Дверь поддалась. Шандор ступил в сени, огляделся. Как и предполагалось, в сенях было пусто. Голова прошёл далее, в другую дверь и сразу увидел тот стол, что разглядел в окно. Фигуру тоже заметил. А вот фигура его не заметила, потому что крепко и беспробудно спала крепким сном беспробудного пьянства. О том же свидетельствовал и характерный запашок, доносящийся из незакрытой бутылки с горилкой, а также из храпящего рта священнослужителя.
Отец Тодор спал левым виском на столешнице. По его правому виску ползла муха, каким-то чудом уцелевшая в такой мороз. Ещё одна муха плавала в стакане с недопитой горилкой. Прямо у темечка рукоположённого отца валялась Библия, на открытой странице которой зиял жирный след от крупных человеческих пальцев, размером очень походивших на пальцы Тодора. Возможно, он поедал ими куски мяса или сала, или иной, богатой жирами, пищи, а после листал святое писание.
Как бы то ни было, сейчас отца
