Дочь мольфара - Ри Даль
Тот отскочил к двери, в которую, что есть мочи, стучалась Ксилла.
— Отче! Пусти! Пусти её! Меня лучше накажи! Меня! Я виновная!
— Придёт и твой час, матушка, — пообещал отец Тодор, с ненавистью взирая на веселящуюся дочу.
Впрочем, он и мысли не имел, будто бы эта смешливая тварь — его плоть и кровь.
«Не Каталина это… Не Каталина… — стенал в мыслях отчаявшийся святой отец. — Каталина моя кроткая. Пусть и дурная, но кроткая и пугливая. А эта…»
А эта Каталина сплошь издевалась над теряющим всякое терпение родителем. Не желала сносить порки, выдирала хлыст, била посуду, святое писание бросила прямо в лоб отцу Тодору. И всё это она проделывала смеясь, играясь, забавляясь.
— Оставь мне моё дитя, батюшка! Молю, Христом-богом заклинаю, оставь! Одна она у меня! Одна! — рыдала Ксилла, боясь, что муж в запале ненароком прибьёт Каталину.
Единожды Ксилла уже потеряла её. Похоронила собственное дитя при живых-то родителях. Тогда и поняла урок, тогда-то и прозрела. Пусть и слепая на один глаз, а видеть будто бы больше стала, что надобно беречь свою девочку. Иначе сгинет она, сгинет насовсем. Сгинет так, что больше не поможет ни мольфар, ни даже злыдня-вештица, будь та жива. Никто не поможет. Сам бог уже не воскресит.
А ведь воскресил.
Матушка Ксилла, как никто, верила, что дочь ейная вернулась с того света, из самой Нави вытащила её неведомая сила. Христова или чёртова — значения не имело. Потому что дочь для материнского сердца — навечно родное создание, неразрывно соединённое пуповиной материнства. Второй смерти одной дочери Ксилла ни за что бы не выдержала.
Она билась. Билась, как могла.
Хотя биения её были, в сущности, напраслиной. Тодор, как и прежде, не внимал мольбам жены, а вот Каталина отныне умела за себя постоять. И стояла крепко, что у самого отца Тодора нервы уже трещали по швам.
— Изыди! Изыди! — повелевал он, плеща в Каталинино лицо святой водицей.
Она всё хохотала и хохотала. Облизывала жарким языком красные губы и запросто утирала намокшие щёки.
— Давай ещё, папенька. Грудки мне помыть надобно, — и Каталина похотливо выставила вперёд облепленные влажной тканью молодые округлости. — Плесни ещё.
— Ведьма! — проскрежетал отец Тодор, запуская в дочь целой кадкой.
Каталина слёту поймала кинутую посудину и тотчас отправила в обратный путь. Священник едва успел увернуться.
Он грязно выругался, как совершенно не подобает достойнейшему из людей в его особом положении, чем в очередной раз насмешил Каталину.
— Кто ты есть?! — рычал святой отец, до обморока уставший бороться с эдакой нечистивицей.
Мало на его долю гадских созданий…
Боровица — настоящее смрадное гнездо для блудниц. Одна его дочь ещё могла бы немного зваться угодной богу, пусть и увечной, но не такой вот грязной тварью. А сейчас от Каталины только воспоминание и осталось. За версту от неё разило пороком, как от прочих негодных девиц.
Лисию хоть мать присмиряла. Да только одна поганая рыжина в её волосьях чего стоила бестии? Илка — тоже видная зараза. Кошмар адов во плоти.
И хуже всех, конечно, Агнешка — верховая из всех демоница, самим Люцифером целованная. Гадюка подколодная, жало отравленное… Чтоб ей пусто было!
Она, она виноватая! Она открыла дьявольские врата! Она населила гнилыми паскудницами всю деревню!
Она… Она являлась во снах отцу Тодору. Она его грела своим болотным чадом, целовала губами жестокими, льнула непристойными местами и трясла развратными прелестями.
Она… Она — Агнешка — погубила бессмертную душу пречистой Каталины. Она совратила и опутала.
Она повинна во всём.
— Кто ты есть, грязь?! — вопил святой отец, крестясь за разом, но уже чуя, что и это уже не в помощь ему.
Ничто не в помощь. Дьявол ворвался в его дом. Дьявол сотрясал стены своим бесовским хохотом.
— Я — дочь твоя. Каталина. Али не признаёшь меня? — издевательски отвечала Каталина, по-лисьи щуря томные веки. — Али из ума ты выжил, старый развратник?
— Замолчи! Замолчи, проклятая!
И снова грохотал смех. Снова гасли все свечи, сколько ни зажигай.
Руки уже не держали, ноги уже не стояли, голова уже кругом шла. А Каталина знай своё дело — смеялась.
— Именем Господа!.. — вскричал отец Тодор. — Приказываю тебе!..
— Себе прикажи, обрубок! — загоготала Каталина. — Твои фокусы не святы и не угодны никакому богу! Ты — гнильё! Ты — чернь, чернее самого чёрного из всего сущего на земле! — она двинулась на отца, вмиг прекратив смеяться. — Ты — позор людского рода! Ты — первейший грешник!
— Сгинь! Сгинь! — Тодор кинулся за дверь и сию же секунду затворил её за собой, привалился плечом, ожидая, что нечисть станет выламывать запор.
Однако Каталина опять наградила все его страхи своим мерзким, убийственным смехом.
Весь в поту и в жиру, отец Тодор слушал, как та, что была ему дочерью, посылает ему новую ругань из комнаты. В бранности она теперь могла бы соревноваться с любым деревенским мужиком. И понятно, кто научил её всем этим словам.
— Оставь её! Оставь! — подскочила Ксилла, падая ниц на колени перед супругом. Принялась расцеловывать подол его рясы, биться лбом об пол. — Оставь её! Не тронь! Меня убей, а её не тронь!
Отец Тодор обошёл жену, не задев.
По вискам ухало. В горле саднило. Тьма в глазах мешала видеть.
Это всё она — Агнешка… Агнешка…
— Отче, смилостивись!.. — неустанно просила матушка.
Как же быть?.. Куда податься?.. С кем держать совет, если даже священные регалии этой твари все ни по чём?..
— Сторожи её тут, — велел отец Тодор. — Чтоб ни шагу из дома ни одна из вас не ступила! Иначе обоим — смерть!
Он пригрозил безо всякого лукавства, и Ксилла поняла это. Закивала согласно, поползла к запертой двери и приникла к ней, гладя трясущейся рукой по полотнищу.
Лучше уж она будет сторожить живое дитя взаперти, чем закапывать в землю мёртвое.
С трудом поднявшись на ноги, отец Тодор вышел вон из хаты. Его путь лежал через полдеревни — к дому головы.
На счастье, Шандор оказался на месте и приветливо встретил гостя. Но настроение его враз переменилось, когда он заслышал разумения святого отца.
— Не пойму я, — хмурился Шандор. — Не ты ли сам говорил, пущай живёт?
— Злодеяния её уже всякие границы попрали! — настаивал священник. —
