Не бойся меня - Дарина Александровна Стрельченко

Я не узнаю́ себя, думая о тебе. Угадывая, в каком настроении ты сегодня. Выдумывая твои диалоги с той – моей первой. Вы такие разные и, в сущности, такие обыкновенные. Такие необыкновенные для меня.

Снег кружится, пряча в тумане отходящие от Невского переулки. Черные фонари зажигаются совсем рано, всполохами отражаясь в водах реки и каналов. Все кругом выглядит словно на акварельной открытке, на которую пролили воду, и картинка стала неясной и нежной.

О Саша.

Я беру кофе навынос – заметь, я купил термокружку, и больше, по твоему выражению, «не множу одноразовые стаканчики, чтоб они не гнили на мусорке, выделяя метан». Я думаю о том, что было бы, не будь я мной, но будь ты тобой. Мы могли бы встретиться совсем иначе, может быть, совсем случайно.

Летит снег. Улицы сливаются в одно-единственное шоссе, пахнут дождем, землей, кофе. Я вижу подростков на скейтбордах, нищих, пьяную молодежь, элегантных пожилых женщин и кутающихся в пальто мужчин. Как много людей… Как легко тебе спрятаться среди них. Как легко. Какая ложь. А все-таки я позволяю эту иллюзию и тебе, и себе. Укрываюсь от мыслей под белесой моросью, на верандах кафе, под навесами мрачноватых клубов, под козырьками подъездов. Я не люблю мокнуть, не люблю воду. Куда больше мне по душе тепло. Тебе, мне кажется, тоже.

Марата, Рубинштейна, Литейный. Большой Сампсониевский, Выборгская, Удельный, Серебряный пруд, Кронверкская. Дома, сады, кованые решетки, лавочки с выгнутыми спинками, бесконечные объявления и реклама, афиши, аниматоры, неоновые вывески баров и аптек. Я никогда не бывал в этом городе – как и ты. Но, в отличие от тебя, запертой собственными страхами в четырех стенах, я измеряю Питер шагами и взглядами, неторопливо и почти неохотно. Тут красиво, тут, бесспорно, красиво. Но всему этому не сравниться с тобой – и с тем здешним домом, с той питерской комнатой, которую ты одним своим присутствием выделишь из всех бесконечно прочих.

Тебе настолько нет рядом со мной, Са-ша, что в конце концов ты оказываешься везде. И я не выдерживаю, и я снова начинаю писать тебе, моя девочка, моя Са-ша, моя необходимая для замыслов всех картин будущего, для исправления всех картин прошлого, для заполнения всех картин, окон, пустот настоящего.

Са-ша, привет.

Саша, здравствуй, моя дорогая. У меня нет сил, я не могу не писать тебе больше. Я не могу не думать о тебе. Я наблюдаю за тобой, моя мышка, и чувствую внутри что-то теплое и тихое – может быть, именно это называют нежностью? Мне хочется подойти к тебе и обнять просто так, осторожно прижав к себе, сказав: все страхи позади, Саша, я не дам тебя никому в обиду. Никому-никому. Хочется поцеловать тебя в висок, взять за руку и повести пить кофе. Ты любишь капучино с зефиром – ты писала об этом у себя в группе, под иллюстрацией с тремя кофейными чашками. Мне так жаль, что ты уже не рисуешь, Саша. Мне нравилось рассматривать твои наброски, я очень люблю то фото, где ты склонилась над столом и рисуешь что-то на крохотном картонном квадрате. Саша, мне кажется, весь Петербург сейчас – пейзаж, натюрморт, портрет для тебя. Пожалуйста, рисуй! Я так рад, что привел тебя сюда в это время. Рисуй, пожалуйста, – этот апрельский снег, прозрачную воду, пламя заката на куполах, уличных стариков-художников, нарциссы в руках мальчишек, корешки книг и огни, отражающиеся в стекле, если смотреть со второго этажа «Зингера» на вечерний Невский…

Конечно же, я не отправлю это письмо.

У меня удивительно лиричное настроение в эту неделю, когда снег сменяется дождем, а дождь – туманом, а потом наконец приходят прозрачные апрельские дни, и я вижу все отчетливо-красным. Я вижу будущее так, словно все уже случилось. Видимо, этим я приближаю его. И значит, пора готовиться.

На самом деле я взялся за приготовления сразу, как вы с отцом решили ехать сюда. Не так это просто – быстро найти аварийный дом в районе с минимумом случайных свидетелей. Навесить прочную дверь, установить сигнализацию – так, чтобы не было лишних глаз, ушей и чужих воспоминаний. Подогнать кое-какие мелочи. Не так просто, но реально, если по-настоящему захотеть. И иметь возможность заплатить за все это. Не подумай, что мне жаль на тебя денег, Саш. Благодаря «Неудачке» это вопрос, который не беспокоит меня давным-давно. К тому же я рад сложной задаче: она позволяет отвлекаться от мыслей о тебе. Кому я вру? Не позволяет.

У меня удивительно лиричное настроение. И это письмо, которое я написал, но не отправил, – ностальгия? Слабость? Нежность? О нет, конечно, нет. Это часть меня, это тоже часть меня – вот только показывается она редко… И она не главная. А главное у нас – впереди, Сашенька.

Глава 3

Тень на стене

Из гостиницы пришлось съехать: папина работа оплачивала проживание только первые полторы недели, а дальше командировочные снижались, и оставаться в гостинице выходило слишком дорого. Но Саша была только рада переехать в квартиру: наконец-то другой вид из окна, другой район, другие обои, возможность хоть что-нибудь приготовить самой… и надежда еще раз затеряться в огромном городе. «Фальшивая надежда», – шепнул внутренний голос. С некоторых пор ее внутренний голос звучал так, как звучали голосовые сообщения.

Она так и не рассказала папе ничего. Вся жизнь вывернулась наизнанку, Саша не совсем понимала, что происходит, и с задержкой воспринимала обращенные к ней слова. Хорошо, что с мамой они чаще переписывались, чем разговаривали, а вот папа… Саша изо всех сил старалась выглядеть нормальной, обычной, адекватной, когда он бывал дома. Это выжимало все силы. Когда он уходил, Саша падала на скрипучую низкую кровать и часами смотрела в потолок, изредка скашивая глаза на окно: теперь за ним не было ни домов, ни крыш, ни далекой реки. Бо́льшую часть обзора загораживала стена с облупившейся штукатуркой – на расстоянии чуть большем вытянутой руки. В стене темнело узкое окно. Иногда в нем загоралась лампа, очень похожая на свечу: высокий стержень, маленький огонек. Иногда чья-то рука начинала двигаться над лампой. В сумерках тень от руки поднималась и опускалась над свечой, огромная, как унылая и больная хищная птица.

Саша смотрела на свои ножи: их количество выросло до пяти, но самой ей не стало особо легче. Вопрос о том, что дальше, уже не мучил: что будет,