СФСР - Алексей Небоходов
Он резко выпрямился – дёргано, неестественно, будто проснулся в чужом месте. Сердце ответило глухим ударом, и он замер, прислушиваясь к себе, убеждаясь в реальности происходящего. Имя заполнило его сознание, став центром, вокруг которого собралась тревога.
Полина жила в Златореченске – закрытом городе, попасть в который можно было только по особому допуску. Через два дня ей исполнялось двадцать пять – возраст, после которого исчезали права, время и надежда.
Аркадий вскочил, не ощущая усилий. Пальцы сжались, тело напряглось. Он бросился к журнальному столику, включил планшет и открыл календарь, не дожидаясь полной загрузки. Цифры выстроились ровными столбцами. На экране значилось: двадцать девятое октября – сегодня, слишком близко к роковой дате.
Он сдвинул взгляд вправо. Тридцатое, тридцать первое, затем ноябрь: первое, второе, третье. Даты вытянулись в линию, напоминая обратный отсчёт, усиливая тревогу. Полине исполнялось двадцать пять первого ноября, а значит, до этого момента оставалось два дня, после которых всё станет необратимым.
Аркадий вдруг понял, что перестал дышать – воздух вышел и не вернулся. Он стоял с планшетом, ощущая, как холодеет кожа, как дрожат пальцы, а в голове пульсировала пугающая мысль: два дня – сорок восемь часов или меньше, возможно, сорок семь, а может, сорок шесть с половиной.
Он опустился обратно в кресло, не чувствуя ни ткани, ни формы мебели. Паника поднималась медленно, от диафрагмы к горлу, к затылку, к пальцам – липкая и тихая. Без крика, без всплеска, лишь участившееся дыхание и хаотичные мысли.
Аркадий знал, что Златореченск – закрытый город, куда не попасть без разрешения, на оформление которого требуется минимум трое суток. Там уже действовали распоряжения о принудительном отводе незамужних и не чипированных женщин, достигших порогового возраста. Всё это он знал. Но лишь сейчас это стало касаться его лично – невыносимо близко и остро.
Перед ним вновь встал образ Полины – мягкое лицо, сдержанная улыбка, упрямая доброта. Мягкое лицо, сдержанная улыбка, упрямая доброта. Всё, что связывало его с ней, возникло сразу и ясно: разговоры, письма, голос. Эти воспоминания не позволяли панике прорваться в слёзы – они делали её тише и тяжелее.
Аркадий снова взглянул на календарь: двадцать девятое октября, 18:42. До конца дня оставалось несколько часов, а завтра будет последним полноценным днём. Первого ноября, в день рождения Полины, изменится её правовой статус, и назад дороги не будет.
Он сжал планшет так крепко, словно мог этим остановить время. Паника поднималась медленно, он чувствовал, как скоро она достигнет головы. В этот момент нужно было действовать – либо действовать, либо рухнуть в хаос беспомощности. А может, испытать и то, и другое сразу – отчаянную решимость и полную катастрофу одновременно. Оставаться в кресле он больше не мог. Нужно было немедленно собрать внутренние силы и думать ясно, без права на ошибку – теперь любая неточность означала необратимость.
То, что минуту назад казалось абстрактным, стало осязаемым, болезненно конкретным. Полина, с которой его связывали не только воспоминания, но и нежность, ответственность, тоска, могла скоро стать не человеком, а объектом. Записью в реестре. Он видел её стоящей в безоконном коридоре, прижавшей к груди куртку или документы, или просто руки, в ожидании своей очереди.
Эмоции, переполнявшие его сейчас, невозможно было назвать одним словом. Это была не злость, не ужас и даже не привычная любовь. Он чувствовал потерю ещё до того, как она произошла – словно доски уже выдернули из—под ног, а он по инерции стоял на воздухе.
Система не ошибалась и не опаздывала. Она была точной, как хирургический инструмент. В день двадцатипятилетия женщина, не состоящая в зарегистрированном браке и не имевшая подтверждённого статуса, автоматически подлежала «отчуждению». Именно так это называлось в документах – «акт отчуждения». Официальная процедура без эмоций, словно списание старой техники.
Аркадий вскочил и заходил по комнате, как заключённый в камере, измеряя шагами пространство, где невозможно было ни спрятаться, ни сосредоточиться. Все мысли теперь сводились к одному: успеть оформить, легализовать, убедить, протащить через бюрократический механизм, обычно занимавший дни и даже недели.
Златореченск не пускал посторонних просто так. Даже поездка туда требовала длинной цепочки согласований, кодов, заявок и подписей. Но даже при невероятном успехе – получении разрешения и транспорта – оставался главный вопрос: как оформить брак? Как успеть юридически закрепить её статус так, чтобы безликие цифры в базе признали её защищённой?
Мысль о браке не была новой – решение они уже приняли и договорились, но медлили с подачей заявления, считая, что времени достаточно. Теперь же всё сузилось до одной процедуры – не жеста любви или долга, а юридической защиты. Не чувства – только штамп, запись, способная сделать её неприкосновенной.
Он вспомнил, что когда—то читал: при достаточной плотности страха время перестаёт быть линейным – оно растекается и исчезает, становится вязким и ощутимым. Так сейчас ощущались секунды – тяжёлыми сгустками, давящими на грудь, сжимающими горло изнутри.
Всё его существо напряглось в понимании того, что механизм уже запущен, и остановить его невозможно. С каждой минутой шанс спасти Полину становился всё более призрачным. Теперь любая задержка измерялась не минутами – она могла означать конец. В этом не было пафоса, только холодное, бесцветное осознание: он стремительно приближался к краю, за которым уже ничего не оставалось.
Аркадий шагнул к окну и распахнул его, впустив воздух, который не освежал и не утешал. Он был таким же, как всё вокруг: холодным, равнодушным, неподвижным. Внизу улица продолжала жить: горели фонари, медленно проезжали машины, редкие прохожие пересекали тротуары, не подозревая, что здесь, в этой комнате, происходит момент отчаяния, который нельзя выразить вслух.
Закрыв окно, Ладогин прислонился лбом к стеклу. Кожа его медленно остывала, в висках пульсировало напряжение, плечи наливались тяжестью. Снова перед глазами возник календарь. Опять числа, снова внутренний отсчёт. Всё вокруг сузилось до этой точки, до этих двух дней.
Чувство срочности больше не было абстрактным – оно стало физическим. Обострился слух, исказились цвета, нарушилась координация. Всё, что раньше казалось простым, теперь требовало новых решений и иной логики. Привычный порядок – документы, звонки, обращения – стал непригоден, слишком медлителен и ненадёжен в условиях реальной катастрофы.
Он сел за планшет и начал лихорадочно искать контактные формы, перечитывать инструкции, проверять платформы для подачи запроса. Каждый экран казался лабиринтом, из которого нет выхода. Аркадий терялся в списках,
