СФСР - Алексей Небоходов
Аркадий не остановился, не изменил выражения лица и не повернул головы. Он ограничился коротким кивком – формальным и механическим, отметкой в отчёте. Всё, что он мог бы сказать или выразить, он спрятал за этим движением, сохраняя внутри напряжённую тишину, в которой не оставалось места словам.
Взгляд Аркадия скользнул по лицу Белозёрова, не задержавшись. Всё в нём – от уголков глаз до складки на щеке – вызывало даже не раздражение, а отстранённую антипатию. Перед ним был не человек, а отголосок прошлого, автоматизированная оболочка, внешне убедительная, но утратившая живое содержание, заменённое механической уверенностью и встроенной в систему лояльностью.
Белозёров выдержал паузу, ожидая реакции – жеста или хотя бы лёгкого кивка, подтверждающего его присутствие. Ему нужно было не участие, а лишь формальное признание собственной значимости. Но его реплика повисла в воздухе и осела, как ненужная пыль. Сделав шаг назад, он пригубил кофе и молча направился к административному блоку. Его шаги были по—прежнему уверенными, хотя прежней бодрости уже не было.
Аркадий прошёл дальше, чувствуя, как воздух вокруг становится плотнее, словно пространство отмечало невысказанное столкновение.
Ладогин дошёл до своего кабинета и остановился у двери, слегка приоткрытой, будто напоминая, что формально всё по—прежнему. За порогом порядок ничто не нарушало: папки аккуратно сложены, планшет на нужном месте, ручки в стакане строго вертикальны. Но даже в этих деталях ощущалась едва уловимая вибрация нового порядка, в котором прежняя стабильность была лишь маской. Мир сохранил форму, но полностью изменился по содержанию.
Закрыв дверь, он остался в полумраке кабинета, успокаивающем и привычном. Естественный свет из окна мягко ложился на стол и его руки, будто уверяя, что утро ещё продолжается. Аркадий медленно опустился в кресло и задержал взгляд на тёмном экране монитора. Он не ждал ничего конкретного, но пытался уловить в этой прямоугольной пустоте след чего—то важного, исчезнувшего незаметно и, возможно, навсегда.
В конце рабочего дня Аркадий не захотел сразу ехать домой – возвращение в привычный уют стало тяжелее, чем пребывание вне его стен. Город манил возможностью сбросить дневную тяжесть, и он вышел на улицу без чёткой цели, повинуясь лишь бессознательному стремлению оказаться под открытым небом, словно само пространство могло принести облегчение.
Улицы встретили его тусклым вечерним светом, ложившимся на асфальт мягкими полосами. Сумерки сглаживали очертания зданий и силуэты людей, превращая город в нечёткие тени, словно он постепенно растворялся. Воздух был густым и неподвижным, без ветра и движения – будто застыл, не проникая глубже вдоха.
С утра ситуация в городе стала ещё напряжённее: улицы патрулировали небольшие отряды в одинаковой чёрной одежде без знаков различия, но с выражением уверенности и власти на лицах. Их взгляды цеплялись за прохожих, оценивая и сортируя их. В руках патрульные держали устройства для проверки чипов, поднося их к запястьям женщин без предупреждений и объяснений. В этих действиях не было агрессии, лишь равнодушная эффективность, сухое соблюдение установленного порядка.
Аркадий медленно шёл по центральной улице, не осознавая направления. Сознание его погрузилось в полубессознательную тяжесть, словно мир превратился в бесконечную цепь бессмысленно повторяющихся кадров. Шаги были размеренными и осторожными, будто он боялся нарушить зыбкую реальность, в которой оказался.
Мимо прошла группа мужчин, перегородив дорогу. Они громко смеялись, и их живые, резкие голоса диссонировали с общей приглушённостью улицы. Один из мужчин что—то рассказывал, другие азартно и одобрительно кивали, сопровождая слова циничными замечаниями. Аркадий замедлил шаг, невольно услышав фразу, произнесённую с безразличной жестокостью, словно речь шла не о людях, а о статистике: «Семь уже отправили в актив. Хороший день сегодня».
Аркадий ощутил, как дыхание сбивается, а в груди тяжёлой волной поднялась тревога. Не успев осознать причину этого чувства, он увидел впереди молодую девушку: хрупкую, невысокую, со светлыми, спутанными волосами. Её окружила группа проверяющих. Девушка беспомощно и судорожно сопротивлялась: в её глазах стоял абсолютный ужас. Она искала помощи, взгляд метался по равнодушным лицам прохожих, которые спокойно шли мимо, словно происходящее не касалось их вовсе.
Её отчаянный голос разрывал воздух короткими, тонкими вскриками, которые мгновенно гасли, не находя отклика.
Аркадий остановился, почувствовав глубокий, тошнотворный укол боли внутри. Мысль о помощи вспыхнула ярко, горячо, но тут же утонула в мощной, всепоглощающей волне страха. Этот страх мгновенно подавил любые намерения вмешаться, парализовав его волю и тело.
Он неподвижно стоял несколько мучительных секунд, в которых сражались две силы: инстинктивное желание помочь и холодный, парализующий ужас. Затем медленно и осторожно, будто боясь быть замеченным, отвернулся и ускорил шаг, оставляя позади не только крик девушки, но и часть себя – ту часть, которая была способна на поступок, на проявление человеческого достоинства.
Домой он почти бежал, избегая взглядов и стараясь не думать. Каждый шаг сопровождался чувством бесконечного падения, из которого уже нельзя было выбраться.
Он двигался автоматически, не ощущая улицы, не видя людей и не воспринимая звуков. Тело казалось чужим, механическим. Сердце билось быстро и сильно, но Аркадий не чувствовал ни его ударов, ни собственного дыхания, ни земли под ногами.
Поднявшись домой, он вошёл внутрь и запер дверь, оставив ключ в замке, словно опасался преследования. В квартире стояла тишина, свет был приглушённым, а мебель казалась незнакомой и далёкой, будто существовала в другой реальности, недоступной ему.
Не снимая одежды, Ладогин опустился на диван и застыл в ощущении полной разбитости и опустошения. Он чувствовал себя предавшим не только девушку, кричавшую о помощи, но и собственные принципы. В груди разлилась ледяная пустота, неподвижная и безжалостная. Это была тишина не покоя, а абсолютного краха.
Аркадий сидел неподвижно, спиной вдавившись в диван, затылком – в подголовник, руки бессильно свисали вдоль тела. Его взгляд упирался в пожелтевший потолок, изменившийся за последние часы – он стал глубже, тревожнее, будто в нём поселилась неведомая сущность. Политик смотрел сквозь штукатурку, мимо своего присутствия, без мыслей и ощущений. Осталось лишь тяжёлое тело и едва осознаваемый ритм дыхания.
Воздух в комнате застыл, осев тонкой пыльной плёнкой на поверхностях. Свет от торшера был тусклым, желтоватым, похожим на освещение станции метро, утратившей свой смысл.
Аркадий ощущал пустоту, с которой невозможно бороться – она просто была, проникая в суставы, мышцы и глаза. Он даже не помнил, как сел: ключ в замке, скрип дивана – дальше всё исчезло, словно кто—то выключил звук, оставив лишь статичную картинку.
И именно в этой вязкой
