Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Только помыкавшись по задымленной Ремесленной до самых потёмок и дождавшись, когда ноги сами вынесут его к оврагу, что отделял его улицу от Волопайки — Луций нашёл, наконец, в себе силы поразмыслить обо всём том, что успело наслучаться за сумасшедший сегодняшний день.
Мысль о проклятой Землекопами кирке он от себя упрямо погнал — только дурни всерьёз поверят, что обычному человеку, не Духовнику, и не Болтуну даже, по силам пробудить кого-нибудь из подземных богов. Того, что петлял дымными щупальцами над Линчевым домом. Приговорённые дома — есть сосуды не покорившейся плоти, они должны быть покойны, и нельзя никому их тревожить… так учат Духовники. Но любой городской пацан знал, что ничего страшного не случится, если зашвырнёшь, к примеру, камнем через одну из треснувших стен. Разве, что какой-нибудь возчик увидит и огреет вожжами по загривку.
Приговорённые дома от такого сами собой не вспыхивают. Даже когда кто-то из приезжих по пьяни снасильничал девку, и горожане за-руки-за-ноги забросили его побитую тушку в приговорённый дом — не случилась никакого пожара… А та ревущая лавина огня, что изрыгнуло из себя окно дома старого Линча сегодня — такого в городе и в глаза не видели. Тем более, что заполыхало не только здесь, а по всему городу разом… Почесав затылок и так, и этак — Луций решил списать всё на совпадение. Кто считает, что способен постичь намерения Глины — тот совсем безумен, должно быть…
Вот, угораздило же его сунуться в приговорённый дом именно в ту минуту. Да ещё и застрять… Как нарочно… А ведь проторчи в этой щели хоть на чуть-чуть подольше и… всё! Сожгло бы вместе с подмётками. И над городом развеяло бы… А опоздай к началу пожара — так и метался бы с этой киркой по округе, не зная куда деть… С какой стороны не глянь — везде удача.
«Я что — везучий? — непривычно подумал о самом себе Луций. — Фартовый?!»
Из-за оврага, почти невидимого в пелене, резко дохнуло ветром. Дыму сразу же прибавилось, он потёк по Ремесленной — весь какой-то тяжёлый, слоистый. Снова запершило в горле. Тёплая зола с Волопайки, приносимая этим ветром — высеивалась сверху, как неурочный снег…
Если притаиться тут, на самом краю оврага, отречься от шума и гомона в городе — то становилось слышно, как гудит за оврагом раздуваемое ветром пламя, набирая силу.
— Похоже, пиздец свинопасам! — сказали вдруг над самым ухом.
Луций перестал дышать, чтоб не закашляться, чего доброго… и его, по плечи сидящего в задымленной траве — не заметили, хотя и стояли, похоже, на расстоянии одного хорошего плевка.
— И чего это пеплы в старых домах гореть-то разом задумали?
— Да уж не оттого, что твой сват-конюх цигарку там кинул! — хрипло ответили ему, и Луций, округлившись в темноте глазами, сразу узнал второго заговорившего — это ведь тот сгорбленный здоровяк, которого Луций уже однажды подслушал, лежа в полыни, под забором… когда Землекопы кирку искали.
— Неужто, это и впрямь Семя так в них прорастает? А, дядька?.. — спросил кто-то третий.
— Тихо ты! — тотчас опасливо понизился первый голос. — Совсем одурел, что ли? Болтаешь такое прямо на улице…
— Да чего уж теперь… — не согласился с ним горбун… и ржавого металла в его голосе только прибавилось. Видимо, одёргивать его самого или его племяша — позволялось лишь тому молодому и злющему мастеру, на всех прочих он плевать хотел! — Если это Семя из Пепла расти начало — так хоть молчи, хоть во всю глотку ори теперь. Говорил же — раньше надо было начинать! Это вы всё твердили — потихоньку надо, потихоньку… Так что теперь — ша на меня цыкать!
— Да, тише… — первый голос сдался и сделался почти умоляющим. — Нельзя же громко о таком!
— А кто меня тут слышит? — надтреснуто расхохотался горбун. — Почтмейстер утопленный, что ли? Так тот — и не поймёт ни хрена…
Первый благоразумно промолчал, и горбун, подождав немного, подытожил: то-то!
— То-то! Говорил я — сразу нужно было… не шептаться по углам, а брать и делать! Новый мастер — совсем какой-то дурной, из собственного дерьма секрет делает… будто по вони не понятно, где насрано.
— Он же — мастер… — осторожно возразил первый. — Ему — виднее.
— Ему, может, и виднее… да я — одно только дерьмо чую. Дожили, от своих таимся — будто не братья мы друг другу, а блудаки… тьфу! И вот — дождались, дотянули! Сороват в городе появился, знаешь ведь?
Тот, первый — даже поперхнулся дымом от неожиданности:
— Не… я ж с подводами ездил, меня и в городе до сейчас не было … Как же он проскользнул-то?
— Мы его с севера ждали, трясли каждый обоз по Громовому Тракту… А он — видать с кем-то ещё приехал.
— Нашли, с кем?
— Ищем… Пока — знаем только, что въехал в город. Хитрый, сволочь… с возничими своими не встречается, в постоялом дворе даже не спит — чтоб не выдать, какая телега его привезла.
— А почем знаешь, что это Болтун? Может, он из смирных сороватов? Город с сороватами давно торгует ведь…
— Ага, щас… Племяш, ну-ка — скажи ему…
— Сам-то я его не видал, — с сомнением доложился племяш. — Но тот пацан, что пасёт за ним — описал, как он выглядит. И по всему выходит, что настоящий… самый, что ни есть.
— Тут и думать нечего! — опять перебил его хрипатый. — Описал, будто срисовал — весь в тряпках своих полосатых с головы до ног… бледный, как тля. Старый, опытный видать… даже взгляд, пацан сказал — будто змеиный. Прямиком из буреломов своих и выполз — немытый… и пыли дорожной из штанов, наверное, не вытряс, так в город войти торопился. Первым делом взялся дедов местных выспрашивать, да пацанов… А мы — всё друг перед другом шепчемся…
— Так что ж теперь? Мастер-то… что делать велел?
— Мастер — дурак! — со злостью процедил хрипатый горбун. — Крепкой жилы в нём нет, одни сопли… Говорю тебе — если не работал мужик в глубокой земле руками, не прочуял её кишкой…, а только приказы придумывал, да чертежи чертил — не может он ни хрена в таких делах понимать. Ты ведь меня знаешь — я сам на отсеве стоял, всю жизнь, с тех ещё пор как меня обвалом поломало, скрючило. Пустую породу разгребал, вот этими вот руками. Каждый камушек сквозь пальцы просеивал. Столько грунта ими промял — весь этот
