Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
У какой-то подворотни Луция опять было схватили за плечо, но тучный мастеровой в фартуке поверх робы — лишь оторопело глянул ему в лицо и тотчас отпустил.
Луций перебежал на другую сторону и там, обмирая, ощупал лицо руками.
Кроме непрекращающегося горячего зуда особо ничего не болело…, но вот под пальцами похрустывало — так, будто он мял прожаренную корочку на каравае. Это ему совсем не понравилось. Волосы, что прощупывались выше лба — были непривычно короткие и, почему-то, кучерявые. Когда он попытался запустить в них пальцы, с волос тут же посыпалось, колко запорошив глаза.
— Дайте воды… — крикнул Луций очередной бабе с ведром, что неслась мимо. — Дайте воды, тётя…
Та охнула, и остановилась, мокро облапив его и шваркнув дном ведра о мостовую.
Все остальные вокруг по-прежнему бегали, толкали, налетая друг на друга… спотыкались и чертыхались — вода в ведре всё плескала о края, никак не желая успокоиться. Тогда Луций нагнулся к ведру и набрал воды полные пригоршни — там, в обрамлении ладоней, отражалось, раскачиваясь его лицо. Вполне человеческое, хотя и перепачканное так, что ничего было не разглядеть.
— Как я, тетя? — жалобно спросил он.
Она только головой закачала.
— Мордашка-то побита… — заметила она.
— Под телегу попал… — машинально соврал Луций. — Возчик вильнул в дыму, ну и… прям оглоблями мне по морде… Я и упал в огонь. Так что, обгорел я, тётя?
— Обгорел-обгорел, чего уж тут… — сказала она. — Не сильно, но есть, чего уж… До пузырей… И волосики пожёг. Где ж так тебя?
— Так пыхнуло ж… — ответил Луций неопределенно.
— Так-так… — закивала баба. — Напасть какая. Говорят, по всему городу приговорённые дома дымятся.
Толпа начинала собираться и тут — она говорила это уже кому-то другому. Наверное, любые двое, друг с другом ненароком заговорившие — тотчас собирали вокруг себя народ.
— Неужто по всему городу? — спрашивал тот, кто первым около них остановился…
Ещё несколько человек подоспели и затараторили, перекрикивая друг друга:
— По всему! С верхних этажей хорошо видно — кругом дымовые хвосты. Которые дома приговорённые были — те все дымятся. А иные и горят. Хотя чему там гореть-то? А вот поди, спроси — пустые, а горят. Вон у господина Урядника — напротив дом такой… Как пыхнет огнём со всех щелей… Одна лошадь у коновязи — вожжи оборвала, да в галоп. А та, что привязанная осталась — сдохла. А у самого Урядника дом едва не загорелся— крыльцо парадное затлело, еле потушили. А яблони пожгло. Да в городе ещё ладно — строим-то из камня в основном. А Волопайка, говорят — чуть не подчистую выгорела. Избы, соломой крытые — как пошли полыхать, одна за одной. Что делается…
— Волопайка? — удивился Луций. — Она тоже горит?
— Она самая! А что ты думал — около Волопайки домов никогда не приговаривали? И по сейчас горит ещё… Слышишь же — в рынду колотят?
Луций узнал, наконец, этот металлический звон — это гремел тревожный колокол на пожарной каланче…
Вдруг из-за дымной пелены оглушительно свистнули на них, и ударил, налетая, кованный копытный топот. Разъезд конных жандармов вынырнул и промчался мимо, едва не разметав толпу. Люди заголосили и попятились. Один всадник пронёсся совсем рядом — Луций увидел его развевающиеся галуны, крупное отставленное колено, дающее лошади шенкелей… плоский штык, что болтался в ножнах, притороченный у седла. Конь под жандармом был той же масти, что и дым вокруг — чадно-пегий, и потому казалось на мгновение, что нет никакого коня, и жандарм сам собою галопирует мимо.
Луций умудрился даже позабавиться над подобной картиной.
Жандарм умчался… и следом за ним зателепались гривы четырёх битюгов — вильнула, объезжая народ, конная линейка, задребезжала дальше на прыгающих колесах… Пузатая громада бочки растаяла в дыму — полупустая, а потому утробно громыхающая на ходу.
— Не успеют, соколики-то… — мстительно сказали из толпы. — Как пить дать — до тла вся Волопайка погорит…
— Да где уж там успеть, — согласились с ним. — Так полыхало-то… Видали? У господина Урядника вон — булыги повыворачивало из мостовой. Дом, что напротив — весь трещинами раскрылся. Будто крынку киркой долбанули…
Луция обдало жаром от этих слов — будто ошпарило. Опасаясь, что слишком явно переменился в лице, он отвернулся и отошёл от людей прочь. Хотя это и было глупо, в общем-то — кто там в такой толпе за пацанячьим лицом следить будет? Но при упоминании о кирке его начинало прямо колотить, так что — ну его, от греха…
Глава 11 (свистящая, как миновавший кнут…)
Ремесленная всё никак не могла угомониться… звенела, грохотала, топала.
Люди сновали вокруг, люди, люди… Бегали, толкались, толпились при каждом удобном случае… Многие по-прежнему тащили с собой ведра — и полные, и пустые. Тащили непонятно зачем, и непонятно куда — что и где они собирались тушить? Что могло сгореть, то уже сгорело! Приговорённые дома хоть и стояли в череде всех прочих, но после приговора и сожжения — становились как бы вне города. Никто не строил рядом, никто не сооружал сараев или дровяников под их стенами. Дворы, если у приговорённого дома был двор — зарастали сухим бурьяном, который хоть и горел, как порох, но вряд ли мог что-то поджечь, кроме соломенных крыш — а таких в самом городе не осталось даже у откровенной бедноты.
Разве, что у господина Урядника крыльцо загорелось, так тот сам виноват — расширяя усадьбу, вынес пристройки почти вплотную к такому вот, почти начисто сожранному землёй дому. Нельзя думать, что запреты Глины больше тебя не касаются, будь ты хоть Урядник, хоть сам господин Начальник Жандармерии.
Вот Волопайка — это, да… Она — совсем другое дело. Там половина изб рублена из сырых окрестных осин — так строиться куда дешевле, чем платить сначала Духовникам за камень, а потом каменотёсам за кладку. Волопайский мужик — он сам себе хозяин, рождается уже с топором в руках. Да и кроме деревянных домов там есть где разгуляться огню — лабиринты сараев, скотские изгороди, сенные тюки. Залежи векового навоза кругом. Если уж
