Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Потом ветер переменился и на город снова наволокло дыму.
Тетка Хана, наконец, угомонилась внизу и, охая, уволоклась спать… позабыв шлёпанцы около лестницы.
Луций, ослабевший от невеселых дум, тоже заснул было…, но сразу же, как по волшебству, ему привиделся во сне старик‑сороват. Одной рукой тот вытряхивал песок из полосатых штанов, а другой — придерживал у пояса что-то круглое, похожее на волосяной шар, вымазанный густым красным клеем. От этой картины Луция словно вышвырнуло прочь из сна — он не успел ни испугаться по-настоящему, ни разглядеть, чем же на самом деле был этот шар, покрытый спутанными и слипшимися волосами. Хотя — чего там гадать… Какие сны может видеть вчерашний убийца сквозь прожженные насквозь веки?
Луций тихонько встал и прокрался к зеркалу, висящему на гвозде в материной комнате. Заря за окном ещё не давала достаточно света, а затеплить ночник он всё‑таки поостерегся… Его лицо было обожжено, особенно с левой, побитой Вартаном стороны — там кожа отслоилась и пошла пузырями. Они были, в основном, мелкими и сейчас, при таком неверном свете, он скорее чувствовал их наощупь, чем видел в отражении… Но несколько пузырей под утро надулись, наполнились тугим соком и стали размером со спелый желудь.
Но сильнее всего Луция беспокоил левый глаз.
Веко было совершенно точно прожжено насквозь.
Луций не понимал, как такое могло случиться — пламя продырявило веко и не тронуло глаз при этом. Но ему не чудилось — когда он зажмуривался, и в правом глазу наступала привычная темнота, левый продолжал отчетливо видеть и затёртое зеркало… и своё собственное лицо, в нём отражённое.
Луций пытался расправить веко пальцами и рассмотреть получше, велика ли дыра…, но оно вдруг пошло рваться, совсем как мокрая бумага, и он, перепугавшись, оставил его в покое.
Глава 12 (слезливая, как краденая совесть…)
Ни мать, ни тетка Хана, этой дыры у него в веке не заметили, а то — всыпали бы по первое число.
Мать, увидев расквашенную и опалённую физиономию Луция — и так раскричалась и отвесила ему привычный подзатыльник. А потом, осторожно отмыв мокрой тряпицей с его лица мазки сажи и иголкой выковырнув вплавленные в кожу чёрные крупинки, расплакалась и добавила ещё. Луций морщился и терпел.
— Что ж такое-то? — ругалась мать. — Откуда ни посыпались шишки, так все наши. А, Луций? Ты что же, нарочно везде грабли ищешь, чтоб на них напрыгнуть?
Услышав её, тётка Хана прекращала моления, заглядывала в дверь:
— Покажи свинье лужу, она и уляжется тут же… Ох, Кира… Каким растёт, малец-то… Эх, сладкие были посевы, да всходы жестокие…
Мать гнала её, макала гусиное перо в белёсый студенистый жир — плошка с жиром стояла тут же, и свет от лампы, ненароком задевая блескучее её нутро, сам с омерзением отражался прочь — и смазывала Луцию левую щеку, щекоча зудящие основания пузырей. Луций отстранялся, содрогаясь щекой.
— Ну где… нет, ну где, скажи, можно было так рожу-то прижечь? Луций? Что ты её вечно пихаешь, куда собака нос не суёт!
Луций кривился и выдавал первое, что в голову приходило:
— Упал…
— Ты мне побреши ещё! — слышал Луций сквозь звон в голове после материнской затрещины. — Куда так упасть можно, прямо на морду-то? Ты ж не кот, чтоб зубами колбасу с горячей сковороды таскать…
— Пожар же, ма… Там толкались все. У господина Урядника крыльцо загорелось — так мы вёдра таскали, помогали потушить … Жандармский разъезд пролетел — та-ак толкнули… Вот и упал.
— Вот же заливает, поганец! — изумлялась тётка Хана.
И жир в плошке — всё не кончался никак.
Со временем Луций к нему притерпелся и не содрогался больше от тех скользких клякс, что мать размазывала по его щекам. Свет от лампы, и тот пообвык — нехотя принялся зализывать оплывшие жиром края.
Потом Луция отпустили… и, уходя с кухни, ему удалось стащить чистое полотенце. Жир, который Луций тут же стёр с лица, превратил его в замасленный лоскут, и Луций без колебаний зашвырнул полотенце под кровать.
Несмотря на материно лечение, с утра он чувствовал себя намного лучше, чем ожидал даже.
Это от того, видать, что с первой зарёй никто не пришёл за ним, не затарабанил ногами в дверь с матерным рёвом. Не нашли к утру ни Вартана Брюхоногого, ни его косточек. Скорее всего и сам Брюхоног, которым пугали непослушных детей и на самой Волопайке — сгинул в ночном пожаре. Не побежит он теперь по городу во главе толпы мясников, пьяных и пузатых… не оскалится при виде его, Луция, беззащитного горла. Не увидит Луций ножа в волосатом кулаке Брюхонога — такого блестящего и скользкого на вид, словно и его вечно хранят в точно такой же плошке с гусиным жиром. И не заглянет Брюхоног ему в глаза напоследок. Потому как сказали уже с утра — нет больше Брюхонога. Сгорела главная Мясницкая усадьба. До тла сгорела, и Брюхонога не видели среди живых.
Так что, рожу слегонца опалить — это тьфу, мелочи… Курц был прав — за такой расклад и одного глаза в придачу отдать не жалко.
Всё утро Луций осторожно выспрашивал у надомника Ороха — дядьки, что жил в угловой комнатушке напротив их с матерью и тёткой половины:
— Как же, как же — сгорела Волопайка! — Орох рад был и с пацаном соседским побалагурить, лишь бы подольше не приниматься за работу в такое-то утро. — Почитай вся до угольков и сгорела…
Он и раньше был припадочным, заикой и башкотрясом…, но сегодня плешивую его голову — безостановочно мотало туда-сюда от количества задержавшихся в ней новостей.…
Правда, на взгляд Луция — были эти новости слишком уж однообразными:
— И Мясницкая Усадьба сгорела, малой… Как есть, вместе с амбарами всеми… Вместе с обозом —
