Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
— Знаю… Всё знаю… — подтвердил первый тем голосом, каким говорят обычно, глядя от собеседника в сторону.
— Пальцы ведь до костей стирали, ища… И нашли… Нашли ведь, Глина-мать-всея-наша… Как взвесил я семечко это в руке — ну, думаю, хорошо, что дожил. Теперь замолятся перед нами Духовники, и чёрная их власть потечёт, как смола — прямо в бурые наши руки.
— Ты, дядька… правда — не бы болтал лишнего… — тут, похоже, даже племяш не выдержал.
И хрипатый смолк — задышал протяжно и тяжело, с сырым шахтёрским присвистом…
— Не могу я молчать… — сказал он, наконец. — Как подумаю — кто-нибудь то семечко теперь возьмёт, да подберёт… так просто, будто монетку найти. А я ведь говорил мастеру — зачем нужно было тайком выносить? Зачем мудрить и от своих прятать? В тот же день собрались бы штольне, да прорастили бы его — с кого кровью бы взяли, с кого пеплом, а с кого и семенем мужским…
— Эка, всё у тебя просто… А Духовник, к нам приставленный?
— Духовника — на нож.
И племяш, и тот, что первым заговорил — примолкли совсем уж оторопело.
А горбун продолжил, всё больше распаляясь от их молчания:
— Ну… кого ещё помянешь? Господина Урядника? Так тот — вон, яблони свои растит, ему до прочего и дела никакого нет. Помню, были ж времена — Земляной Народец посмелее был. На отважное дело быстро решались. За одну ночь могли бы… Жандармов — на кирку. Сколько наших в этом городе, а? Ты считал хоть? Всяко побольше, чем жандармов. Да растерли мы бы их голыми руками — только дерьмо сквозь пальцы и полезло бы. А уж потом — вынимай Семя на свет, да взращивай… никто и пикнуть уже не посмеет.
— Да тише ты… — взмолились оба. — Тише… Чего на улице-то разошёлся? Мастеру вон и скажи…
— И скажу! — пригрозил горбун.
— Так скажи — нам-то чего в уши льёшь?
— Скажу. Ты чего подумал, что я боюсь его? Сопляка этого? Да он ещё через штанину мимо горшка ссал, когда уже я землю пальцами сеял.
— И скажи. Вот сегодня сходка будет в Каменном Сарае и скажи…
— Напугал… В Сарае, так в Сарае. Мне, знаешь — что каменный сарай, что деревянный… Нашли, тоже мне, место святее Колодца. Да я, когда первый раз под землю с лопатой шёл — Сарая этого вашего и в помине не было ещё…
И всё… На этих словах закончилось у Луция везение на сегодняшний день. Опять конский топот и хрип налетели из дымной пелены. Выскочили всадники. Жандармский десятник, наверное, сначала хотел сшибить трех подозрительных людей с обочины, потоптать лошадью — чтоб не собирались компаниями…, но вовремя разглядел бурый цвет их роб, рывком натянул повод, отворачивая лошади башку в сторону.
Разбавляя дым ещё и пыльными клубами, они пронеслись между землекопами и Луцием — заставив того скатиться вниз по склону, в самый овраг, чтобы не быть растоптанным.
Лошадям было очень трудно бежать в дыму — хлопьями летела горячая пена от морд, шлёпалась на сухие зонтики дудыльника и пузырилась поверх них. То и дело попадая ладонями в липкое, Луций заскрёбся наверх, к дороге… но, когда выбрался — ни самих землекопов, ни звука их шагов, ни даже хриплого рыка горбуна — больше не было слышно.
Луций кинулся было назад к Ремесленной, куда скорее всего ушли эти трое… и вскоре углядел в дыму чью-то похожую спину.
— А с кого мне теперь брать? С кого? — обладатель спины мельком оглянулся на подбегающего мальчишку, и Луций увидел совсем не то лицо, какое ожидал — не рубленую из камня землекопскую рожу, а впалые щёки и скорбный рот в обрамлении куцей бородёнки… мятое и сморщенное лицо, как у терпилы — совсем не опасное. — Вчера ведь только им за требуху вперёд заплатил. Баба моя меня ж и ругала потом — зачем, говорит, дурень, давал вперёд? А я что?.. Это ж мясники — вперёд не заплатишь, так они скорее собакам скормят. А с кого теперь?.. А ей — что скажу?..
Луций пробежал мимо… метнулся в другую сторону.
— …не будет. Не будет сена теперь, сосед — точно тебе говорю. Можешь хоть прям сегодня козу свою и резать. Туда ей, кстати, и дорога. Замотала нас всех совсем — мемекает под самыми окнами. Так что — докармливай то сено, что запас, да режь… Тебе чего, пацан?
Луций помотал головой и кинулся дальше.
— Чего это она? Чего воет-то?
— Да племяш у неё вроде из Волопайских. Только что пришли из-за оврага и сказали ей — жив… хоть и погорел начисто, до кола последнего.
— А, племяш… Ну, жив хоть… И чего воет?
— Так ведь к ней жить-то теперь придёт. С выводком.
— Так не пущать!
— Да как не пущать? Племяш всё ж таки…
— …
— …
— …
Луций остановился посреди улицы и крутил головой беспомощно. Всё были одинаковым в дыму — все спины, все голоса. Людей было слишком много вокруг, всех не оббежишь… Люди ходили, останавливались, сбивались вместе и рассыпались, как лущёный горох. Каждый говорил своё, но голоса у всех были похожи — хриплые, севшие от дыма и криков. Как найти горбуна-землекопа среди них? А никак… Коли уж выпало зерно с воза — найти ли его на проезжей дороге?
Он ещё какое-то время, совершенно ни на что уже не надеясь — ходил среди людей и слушал. Но везение больше не повторилось.
И то говорить — не полным ли ведром удача плеснула сегодня на Луция, не все ли концы попрятала в мутной воде? Волопайка в огне, и неизвестно ещё, выжил ли сам Брюхоног…, а если выжил, то скоро ли хватится в этой кутерьме младшего из сыновей. Кирка спрятана теперь — надёжнее некуда, да и тело Вартана вряд ли найдётся на том пепелище, что осталось на месте дровяника.
А что до слов, донесённых до его ушей дымным ветром… пока просто запомним их, потом подумаем ещё над ними…
Волопайка горела всю ночь.
Накануне её вроде бы залили, но пепелища, оставшиеся на месте иных дворов — продолжали упорно дымиться и, видимо, припрятали в пепельных утробах коварно тлеющие головни.
Сердобольная и всежалостливая тетка Хана молила Глину о дожде. Жгла всенощно вонючие жировые свечи, калила в них нательный камушек. И шептала, шептала. От её голоса Луций так и не смог уснуть.
Дождь так и не пролился.
Даже наоборот — ночью опять поднялся ветер, разметал
