Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Но где-то совсем рядом — по-прежнему горело…
Ещё не вполне понимая, почему остался жив, Луций повернулся на бок и посмотрел туда. Дом старого Линча был объят пламенем — как и тогда, в том босоногом детстве, когда звон львиной головы по мостовой был способен увлечь их на целый день. Теперь же — пламя не казалось ему завораживающим. Оно — было страшным зверем, вырвавшимся на свободу. Оно слизнуло дощатую заплату с окна так же легко, как сквозняком сдувает мёртвую паутину с форточки. И оголённый проём с ревом испускал теперь сноп огня в небо. Напор пламени был столь силен, что крошился и отлетал камень. Одна из стен вдруг лопнула наискось, и расходящаяся трещина тоже была полна огня.
Потом всё вдруг закончилось. Как-то слишком быстро даже…
Как если бы выгорел одуванчиковый пух, которым дом был до краёв наполнен.
И пары минут не заняло…
Пока Луций валялся и корчился — пламя пробежало по границе до тла спалённого двора, чётко сворачивая на углах — будто выискивая, чем тут ещё можно поживиться… и, так ничего и не найдя, пыхнуло последний раз и исчезло, бросив в небо сгусток сизого дыма.
Треск смолк, и стало слышно, как голосит от коновязи какая-то женщина.
Потом забегали, затопали, задребезжали кругом брошенные ведра, и голосов добавилось — теперь орали наперебой:
Пожар! Пожар!
А где горит-то? Где?
Да вон же — дом приговоренный горел!
Что… что… Где…
Луций зашевелился в полном недоумении.
Когда он поднял руки повыше, чтобы ощупать низкое небо над собой — с локтей свесились обгоревшие лоскуты рубахи.
«Ну, и ну… — ошеломлённо подумал он. — Неужели… пронесло? Опять пронесло…»
Решив пока не радоваться раньше времени, он нащупал ладонями землю под собой — всё кругом было горячее и сыпучее — и сел прямо. Руки и ноги вроде слушались и сгибались там, где им было положено… Он сделал попытку подняться… и, вроде, устоял на ногах… Ручейки травяной золы широко потекли с его плеч. Сгорело всё вокруг, даже воздуха над двором больше не было — висела чадная, вышибающая слезу гарь. Всё равномерно дымилось — двор и небо над ним, а также всё плоское или угловатое, что обнажилось из-под сгоревшего бурьяна… даже сам Луций. Даже его следы… Убравшись за пределы выжженного прямоугольника двора, Луций всё равно продолжал метить мазками сажи и мостовую — это тлели, дымясь, его подмётки.
Да, что там чёрные следы… Луций, должно быть, и сам выглядел сейчас, как обугленная головня — каждый шаг прибавлял к повисшей над улицей дымной мгле ещё пару чахлых клубов.
Пошатываясь и кашляя, Луций путал следы, как мог — шарахался туда-сюда по Ремесленной. В дыму ничего было не разобрать — даже того, что прямо под ногами. Подмётки то стучали по мощёному, то опять ухали в мягкое и сыпучее… Луций долго не мог понять, в чём дело… пока не нащупал стену какого-то дома и не пошёл вдоль неё. Стало ясно, что пожар не ограничился двором приговорённого дома — ту зеленую траву, что спасалась от конских копыт и тележных колёс и жалась к самым домам, тоже подожгло.
Луций не особо этому удивился, как и тому, что булыжник мостовой вдруг показался ему горячим… нет, не горячим даже — раскалённым… Тётка Хана всё детство ему талтычила, что у таких малолетних негодяев, как он, однажды мостовая будет гореть под ногами… Пятки на самом деле жгло уже совсем нестерпимо, и Луций запрыгал, шипя от боли и соображая — куда бежать… Потом до него дошло, что это просто подметки протлели насквозь. Ош шлепнулся на задницу и, остервенело брыкаясь, содрал с ног дымящие башмаки. В подошвах и в самом деле обнаружились дыры, в какие и кулак бы пролез … да и в уцелевшей части подошвы красными светляками прятались искры.
Босой ногой Луций попробовал мостовую. Да, больновато оказалось, пятки успел он хорошо подпалить всё-таки…, но — вполне терпимо. Тогда он поднялся… представил среди дыма морщинистое лицо тётки Ханы и сплюнул ей под ноги. Вот же… дура старая… Плевок — был ритуальным… наверное.
Он пошёл дальше, придерживаясь за стену. Его мотало, будто он начисто отвык ходить по мостовой. Будто всю жизнь только и ходил по мягкого пеплу…
Кто-то большой, совсем неразличимый в дыму, налетел на него и схватил в охапку. Луций был слишком потрясён, чтобы вырываться. Человек невнятно заголосил над ним и потащил куда-то, сквозь ниспадающие дымные полотнища. Его тяжёлый сапог бухал совсем рядом с босыми ногами Луция, и у того испуганно поджимались пальцы. Один раз, запутавшись в ногах, он всё же не уберёгся — сапожище придавило ему мизинец, и Луций как-то совершенно по поросячьи взвизгнул. Его тотчас обступили и начали хватать руками — со всех сторон сразу:
— Покажи… Покажи… Малой, покажи…
Луций затравленно отворачивался от них. Наконец, кто-то решительный — обхватил его макушку и оборотил к себе, не позволяя крутить башкой.
— Глаза открой. Открой!
— Не лезь…
— Обожгло ему… не видишь, что ли?
— Не лезь, говорю…
— Да водой надо… Покажи рожу, малой…
Луций понял, наконец, что от него хотят и, сделав какое-то забытое, непривычное уже усилие, разлепил бесполезные в этом дыму веки… Странно, но дыма вокруг сразу же стало поменьше.
Вокруг радостно заголосили:
— Смотрит, щегол… Смотрит…
— Оба глаза целы-то?
— Целы… обгорел только сильно.
В лицо вдруг плеснули — не из ведра, конечно… кружкой или ковшиком. Но Луций от неожиданности глотнул воды и долго кашлял, сплевывая под ноги — чтобы не заметили, насколько чёрное откашливается…
— Ох, что делается… — опять сказал кто-то смутно знакомый… Луций так и не вспомнил — кто…
— А что горело-то? — разговаривали уже не с ним, а над ним… где-то над его макушкой:
— Да, дом приговорённый…
— Так не было ж Духовников…
— Старый дом. Давным-давно приговорён был…
— Старый? Да как?! Чему там гореть?
— Да, Глина его разбери… сам не пойму. Но говорят — стоял-стоял, да пыхнул вдруг.
— И правильно говорят — пламя-то через всю улицу шибануло… Пацана вон — пожгло…
— Да не одного его… Не видите, что ли — вон сараи горят по всему Ремесленному!
Луция, наконец, отпустили… и он понемногу выпутался из толпы, отпятился прочь.
Копоть, осевшая в глазах, всё ещё
