Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
— А Кривощекий?
Луций замолчал.
Словно Курц голыми ногами наступил в душу, как в тот ручей — тёмная тягучая безысходность поднималась со дна. Да, точно… Кривощекий… Мы-то для Волопайских — все на одно лицо, чужаки. А он — почти свой. Найдут, придавят — сразу всё выложит, как миленький. Ещё и своего сверху приплетёт. А чего ему ещё делать-то? Он же на Волопайке живет, куда он денется…
— А ещё… — сказал Курц сиплым шепотом…
Он хватал воздух огромными глотками, но все никак отдышаться не мог.
— Они ведь отцу его скажут. Брюхоногу… А уж он — не пойдёт к жандармам суда просить! — голос Курца сорвался на тоскливый, почти беззвучный вой. — Луц, чего нам делать-то?
Луций смотрел на него молча.
Легко спросить: «Чего делать?» А вот как ответить?
Курц прав — дело было совсем дрянь. Такая дрянь, что хоть сейчас иди, да кидайся в Колодец головой вниз. Брюхоног был здоровенным жирным мясником, у которого даже воробьи не осмеливались тянуть обрезки требухи с прилавка. Поговаривали про него, что, когда он резал скотину — обязательно смотрел ей глаза при этом. Кривощёкий, вроде и рассказывал: завалит, мол поросёнка на пол, придавит его коленом, потом легонько так ткнёт ножом… и смотрит в глаза, пока хрюшка не задохнется кровью и визгом. Или обнимет корову за шею, ухватит ручищей на рог, полоснёт по яремной вене и держит рвущуюся голову… и смотрит в глаза, разговаривает с ней, пока корова не ослабеет и не рухнет.
Может, и брешет Кривощекий… Да, конечно брешет.
Но никогда ещё Луцию не было страшно, как сейчас.
— А ты ещё эту… — с собой приволок! — Курц с ненавистью указал на кирку. — По ней и найдут! Я же тебе говорил — брось. Утопили бы…
— А какая разница, если нас так и так узнают? — медленно, немея ртом после каждого слова, возразил Луций.
— Ну и прибьют нас обоих этой же киркой! — будто зациклившись, твердил и твердил Курц. — Сам Брюхоног и прибьёт. Выбросить надо было, Луц…
— Ладно, — внезапно решился Луций. — Прямо сейчас выбросим. Хочешь?
— Хочу! — хрипло гавкнул Курц.
Луций помолчал, соображая. Потом показал на дом старого Линча.
— Помнишь? — спросил он. — У южного окна одна доска была оторвана.
Курц моргнул.
Ещё бы ему не помнить — сами ведь и оторвали. Давно ещё, по малолетке… Хотели посмотреть, что станет с пойманным воробьём, если запустить его в приговорённый дом. Вспыхнет и сгорит он в прямо полете, или же — просто полетает и сдохнет. Воробья, правда, поймать не успели, а вот доску — оторвали заранее.
— Там точно никто искать не будет! — сказал Луций.
И Курц — закивал так истово, будто друг его нашёл единственный чудесный выход, и даже Брюхоног теперь ничего им сделать не сможет. Не найдёт кирки, да и разведёт руками…
— Пошли?!
— Давай…
— Возьми-ка кирку, — неубедительно схитрил Луций. — А то у меня рука — отвалилась уже…
Курц шарахнулся прочь, снова побелев до мучной бледности.
— Хрен тебе! — отрубил он решительно, на Луция, впрочем, скалиться избегая. — Ты что? Да я к ней не и прикоснусь… Ты что, Луц? Она же как проклятая! Да если б я знал — и тогда бы её не тронул.
— А вот тронул же… — разозлился на него Луций. — Сам выбрал, сам и тронул! Зачем вообще с воза её тянул, если боязливый такой?
— Ты же сам сказал… так чего начинаешь?
— Чего я тебе сказал? — зашипел Луций. — Я что тебе, пальцем в неё тыкал? Велел же — любую утяни. А тебе — надо было именно за эту схватиться.
— Так… это… того… — нечленораздельно опешил Курц.
— Чего того? Там ведь целая телега была этого хлама. Выбирай, не хочу. А ты… Вытянул же единственный хрен из морковной грядки!
Курц снова задышал — злобно, с собачьими хрипами, как дышать раньше смел разве что на Кривощекого. Совсем уж нелепо было сейчас подраться ещё раз из‑за какой-то старой кирки, но Луций подобрался и встал…
Драки всё-таки не случилось — в последний момент Курц вдруг опомнился и обмяк.
— Тоска какая-то, — сказал он тихо-тихо. — Может это она, окаянная, нас сейчас ссорит? Ты, Луц, подумай — может она и правда проклятая? А? Она же оттуда — из самой глубины… Может, ею уже столько землекопов прибили — не сосчитать, а? Нет, Луц, ты прости…, но хоть на куски меня режь, я её больше и пальцем не трону…
— Ладно, — сказал Луций и потрепал другана по загривку — будто пёсика погладил. — Ладно… Чего уж нам теперь?
Не глядя он протянул руку и безошибочно поймал кирку за рукоять. Странное было ощущение — та словно сама шевельнула навстречу деревянным комлем, ткнулась прямо в ладонь, и пальцы, коснувшись её, тут же и прилипли.
«Может, и правда…» — подумал Луций и потянул руку на себя. Кирка, скребя по мостовой и частично обнажаясь из‑под его разодранного исподнего, проволоклась следом.
— Ладно, пошли, — сказал Луций, боясь опять передумать. — Быстрее давай…
Курц понятливо закивал и опрометью метнулся за угол.
До того, как стать приговорённым, дом старого Линча был огорожен смешным низеньким заборчиком, это Луций хорошо помнил. Потом его, правда, порушили, и крохотный задний двор густо зарос. Вообще, сорняки почему-то любили проговорённые дома — даже самый ухоженный, самый плотно замощённый двор, и тот споро зарастал бурьяном. Толстые сухие плети сразу же начинали цепляться за фундамент, змеиться по стенам, расшатывая уцелевшую каменную кладку. Если дому и удавалось выстоять после огня, то он быстро врастал в землю — лишаясь опоры, кренился по углам. Трещинами шли стены. Обломки рассыпанных черепичных кровель понемногу срастались вокруг него в сплошную корку, громогласно-хрупкую под шагами любого, кто осмелился бы бродить поблизости.
Крадучись, они пересекли этот бывший дворик, умудрившись почти не наделать шуму. Миновали пыльный, как основ пересохшего колодца, но всё ещё правильно-четырёхугольный каменный развал так и не достроенной старым Линчем мастерской — крохотной, на одного человека. Стены её давно обвалились, но посреди груды камней всё ещё торчала, хоть изрядно поржавев, наковальня — та самая, на которой старый Линч на спор мастерил львиную голову из пушечного ядра. Даже кузнечные молоты — до сих пор лежали поодаль. Хорошие молоты. Небольшие, но увесистые — как раз по умелой стариковской руке. Никто из горожан и не подумал к ним прикоснуться.
Так и будут обрастать ржой, пока дом окончательно не рассыплется.
