Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Землекопов среди них, к счастью, не было.
Луций замешкался, осторожно вглядываясь, но среди пёстрого одеяния горожан нигде не заметил коричневых фигур. Все были заняты делом, никто подозрительный поблизости не тёрся, поглядывая по сторонам. И вроде их пока не искали… На противоположном краю Базарного голубели жандармские куртки, но те стояли спинами — пуговицы ни разу не блеснули.
— Брось её, а… — уже без всякой надежды увещевал его Курц, но Луций лишь головой упрямо помотал.
Они поднялись из лога до первых лотков, до застеленных рогожей и заставленных мешками помостов, и облегчённо канули в толпу, как в реку.
Луция уже всего трясло от нервного напряжения. Он представлял, как выглядит сейчас со стороны — одноглазый, с расшибленной всмерть рожей, прячущий что-то тяжёлое под полой рубахи. Иногда паника подкатывала так плотно, что он оглядывался на дорогу — словно боясь, что закапал её кровью, наоставлял столько алых меток, что по ним его безошибочно найдут. Но, каждый раз видя лишь затоптанные булыги позади себя, успокаивался. Нечему было кровить — ссадины на лице уже подсохли, схватились коркой… да и кирку он хорошо отмыл, не могло с неё капать.
Курц обреченно помалкивал, и Луций ожидал, что вот сейчас он точно сдриснет…, но Курц так и проталкивался через толпу вместе с ним, даже старался помогать, чем мог — разведывал дорогу впереди и, убедившись, что всё спокойно, держался слева, загораживая собою тот бок, где у Луция выпирало из-под рубахи.
«Верный, как пёс!» — вдруг подумал про него Луций.
И зачем-то повторил это снова, будто для уверенности:
«Как собака…»
Благодарности к Курцу он почему-то не чувствовал… даже наоборот — ощущалась теперь внутри какая-то скользкая неприязнь. Может потому, что от одежды Курца пахло грязной водой, сопревшими в этой воде камышами. А может оттого, что он постоянно ушмыгивал вперёд и снова возвращался — занимал своё место по левую руку. И Луций никак не мог отделаться от ощущения, что выгуливает дворнягу.
«Как собака, — ещё раз подумал он, и посмотрел на друга именно тем взглядом, каким смотрел бы на своего пса… будь у него пёс:
Курц давно не был стрижен, и пегая шерсть у него на загривке топорщилась… и даже одно ухо было как-то по собачьи свешено. Он поразился этой неожиданной похожести — ни дать ни взять дворовая шавка, особенно если со спины смотреть…
«Ну… — тотчас одёрнул он себя, — ухо-то ему — просто сломали».
Вартан Брюхоногий настоящим конём был при жизни… по крайней мере, лягался совсем как лошадь. Таким копытом не то, что ухо…
А теперь вот — кончился Брюхоногий. Вытянул свои копыта… только и годились теперь они, чтоб между чурбаков торчать. Луций зажмурился, пережидая покатившую дурноту…, а потом, проглотив вязкое, сказал себе:
— Правильно я его прибил…
— Что? — оглянулся на него Курц.
— Ничего… — мотнул головой Луций. — Беги давай, дорогу пронюхивай…
Базарный ряд уже кончался, и толпа вокруг них понемногу редела. Они перестали чухаться меж чужих подшитых локтей и задниц, и смогли, наконец, прибавить ходу. Кирка под мышкой у Луция заёрзала от быстрой ходьбы, и он покрепче прижал её локтем.
От упоительной этой тяжести или от чего другого, но с каждым шагом эта уверенность в нём всё росла и крепла. Правильно! И, если б сумел — ещё раз прибил бы! И всех шавок его шелудивых… Он с покосился на сломанное ухо Курца и вдруг вспомнил — Эрвин Кривощекий. Вот кого он прибьёт с особым удовольствием. Сука! Сразу ведь слинял, как отпустили… не попытался даже постоять рядом. Ну, Кривощекий…
Додумать до конца эту мысль он не успел — Курц усёк впереди жандармский мундир, издали подал отчаянный знак, и они оба скользнули от Базарного Ряда вбок. Но и там — тоже голубели на пути две фигуры, пришлось сворачивать ещё раз. Пробежали между открытыми цехами, где отставшие от жизни старики упорно крутили всякую гончарную утварь. Здесь было шумно — вовсю скрипели круги, и то и дело шлепала поверх них глина. Слякотный звук сочился из-под многих ладоней, и глина размазывалась из липких пригоршней в лоснящиеся посудные бока. Чуть подальше, около остывающих печей — штабелем сушилось готовое. Луций никогда не мог понять, зачем деды убивают время на все эти крынки, если есть нормальные вёдра… Из чистого упрямства, надо полагать.
Торопясь, они прошмыгнули весь цех насквозь и выскочили на булыжную мостовую Литейного проезда. Тут и до домов оставалось — всего ничего.
Пару проулков пробежали бегом, пока дом старого Линча, пустой и выгоревший, с сотлевшими дощатыми заплатами поверх пустых проёмов, не заслонил их от людской улицы. Они встали за треснутым углом — отдышаться. Луций привалился боком к стене, Курц — по‑прежнему его заслонял.
Он оставался очень похожим на пса. Даже дышал по собачьи, мелко-мелко, развалив надвое редкозубый рот.
— Ушли… — тявкнул Курц, на время переставая дышать.
Луций кивнул.
— А что теперь будем делать? — спросил Курц.
Луций выпутал кирку из‑под одежды, наклонился и поставил её, уже совершенно неподъемную — прислонив к стене в том же месте, где сам стоял только что. Она звякнула, коснувшись случайного камня — даже сквозь тряпичные обмотки. Освободившуюся руку сразу же облегченно заломило. Луций по одному расплёл затёкшие пальцы и выпустил рукоятку — уже окончательно.
И тотчас, словно кружку с водой перевернули — все силы разом выплеснулись из него, и Луций стал немощен и пуст внутри. Ноги не держали больше. Он нащупал плечом кирпичи стены и ополз по ней.
Кирка стояла около ног — страшная до жути под всеми этими тряпками. И зачем только он её сюда притащил? Луций не понимал. Ничего уже не понимал… Вот же, Глина её побери. Внутри — тонкой струной снова зазвенела паника. Чего теперь делать-то? Куда он с ней? Надо ведь было, как хотел — притопить в ручье…
Где-то высоко-высоко, как ветер — оглушающее дышал Курц.
— Его ведь найдут, — сверху сказал он… имея ввиду Вартана, конечно же… — Волопайские донесут околоточному, и всё…
— Ну и что? — Луций ещё храбрился. — Мы их по рожам не знаем — значит, и они нас… Ну, скажут, что вроде ремесленные были… и всё на этом. А кто такие, откуда…
— У нас же у обоих морды набиты… по мордам и найдут…
Лучий задумался на мгновение.
— По домам затихаримся… Не будут же они все дома на Ремесленной обыскивать? А матерям скажем —
