Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Внезапно он будто бы наполовину ослеп— мир странно сузился и потемнел. Луций отклеил липкие пальцы от рукояти и потрогал себя за лицо — левая сторона распухла, и тугие желваки на скуле и брови только что сомкнулись, наглухо запечатав глаз. Теперь ему приходилось отчаянно крутить головой, чтобы хоть что-то увидеть.
Надо валить! — всплыла из глубины перепуганная мысль.
Валить! Немедленно!!!
Эти-то, двое… — подумал он о своей ватаге. — Давно уже свалили, наверное. Ладно, Кривощекий — тот всегда был гнилой. А Курц? Тоже свалил? Вот, урод.
Он, наверное, сказал это вслух, потому что Курц отозвался:
— Да здесь я…
Луций повернулся на голос правой, зрячей стороной.
Курц стоял у забора, удерживаясь за острые навершия досок — почти висел. Глаза его были огромными и белыми во всю ширину. Сплошные выкаченные белки, как он ими видел только?
— Пошли… — велел ему Луций.
— Куда? — туповато переспросил тот.
Луций почувствовал, как кирка в руке ощутимо потяжелела. Он перехватил её поудобнее, совершенно без эмоций отметив, что перемазался в чужой до самого локтя.
— На Кудыкину гору! — сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы голос не прыгал и не дребезжал.
— А? — не понял Курц.
— За ногу его бери!
— Кого?
— Дурак?! — заорал Луций. — Здесь трупака бросим, что ли?
— Не… — Курц покрепче уцепился за забор и замотал головой, что есть силы. Крови от носа и бровей полетело — брызгами.
— Сюда… подошёл! — чем громче Луций на него орал, тем мельче и судорожнее становился его голос. — Подошёл! И помог!
Не добившись от Курца ничего путного, он нагнулся и принялся сам ворочать Брюхоногого. Тот был помрачительно тяжел. Луций что есть силы тянул, ухватив под колено, но тело лишь грузно переваливалось. Неожиданно всё‑таки подошёл Курц и, бледнея лицом, впрягся во вторую ногу. Вдвоём они смогли сдвинуть Брюхоногого с места и проволочь. Он был почти взрослый мужик уже — волос на голом животе уже начинал чернеть и курчавится. Здоровенный какой… Они оттащили тело к забору в полынь — туда, где прежде валялась кирка. Это ничем не помогло — грузное тело Вартана лишь смяло и попригибало хлёсткие стебли, труп всё рано оставался на виду.
Луций в сердцах лягнул по заборной доске, и та вдруг легко соскочила с гвоздей. В несколько ударов он расширил получившуюся брешь. В чужом дворе уныло серел дровяник, задняя его сторона уже дышала на ладан. Поддевая киркой, Луций отковырял пять широких досок. Они с Курцем, запряжённые в Вартана, как конная пара в волокушу — пролезли внутрь и проволокли за собой тело. Поленья внутри были навалены кое-как, без перекладки… да и выбирал их бывший хозяин в основном с середины, так что в куче дров образовался глубокий желоб — они свалили в него тело и наскоро забросали нерасколотыми чурбаками, разровняв валкую кучу.
Зачем они всё это делали, зачем теряли время — позже Луций так и не смог этого объяснить. Просто чувствовал — труп нужно где-то спрятать, а ничего умнее в голову не пришло. Когда Луций был совсем молокососом, то ныкал утянутые на базаре пряники прямо под тюфяк, на котором спал. Наверное, они оба действовали скорее инстинктивно, чем разумно — так дети заметают мусор под половик.
Потом, когда всё уже было закончено, Луций подумал запоздало — не лучше было бы стащить тело к логу и притопить в ручье… Или на Громовом Тракте положить у обочины, обставив дело так, будто тележным колесом на спуске проломило голову. Но эти идеи были ещё глупее… к тому же они не смогли бы волочить тело так далеко.
«Пусть уж будет, как есть…» — решил Луций, подбирая кирку.
Курц увидел это и совсем ополоумел:
— Зачем?! — он едва не выл в голос.
— Умолкни! — велел Луций. — Раз ею убил — значит нельзя около тела бросать.
Они не решились подниматься от Лампадного прямо в город: прошмыгнули по пустырю за дровяником — бывшему огороду, давно уже нехоженому, не то что некопаному. Перевалились ещё через один забор, хорошенько попетляли по лопухам на склоне оврага, потом спустились в сам овраг, к жирно булькающему ручью. Содрали с ног башмаки, зашли по щиколотку в воду. Поднимая облака донного ила, долго шли по ручью — пока босые ступни не заломило. Забрались потом в самые дебри, в спутанные заросли ивняка, и там отмылись от крови. Вернее, отмывался, в основном, Луций, а Курц сполоснул лицо и руки, и толокся поодаль, всё так же запалённо дыша и каждый раз вздрагивая, когда ветер тревожил ивы.
Солнце уже подсело и закровавилось, когда они, наконец, выбрались на топкий берег и обулись. Прежде, чем покинуть заросли, придирчиво осмотрели и ощупали друг друга — не осталось ли где крови на одежде.
Курц косился на кирку и повторял раз за разом, как заведённый:
— Брось… Брось, а… Ну зачем тебе?
Но Луций почему-то не смог.
Он ведь так и хотел сначала — оставить кирку в ручье, притоптать в вязкий ил, и пусть ищут хоть до Морковных заговоров. Но вместо этого, вдруг потащил с собой. Сначала из ивняка на лопуховый подъём, потом — дурея от того, что делает — разделся ниже пояса, стянул исподнее, замотал в него пористое железо, всё ещё липкое от впитавшейся крови.
Сама мысль, что это оружие, уже один раз подарившая ему ликование первой кровавой победы, окажется навеки проглочена ручьём, и он никогда больше не ощутит в руке её опасной тяжести — была ему невыносима…
Куда её девать, он и сам не понимал. Не тащить же домой в самом деле.
Но без кирки — Луций совершенно отчётливо понял это вдруг — выйди из оврага он не сможет. Не захочет.
Глава 9 (нещадная, как торопливый суд…)
За оврагом был Свайный, а выше — Базарный Ряд, и день нынче шёл торговый. Торговали овсом, ещё пшеном и просом — черпали жестяной мерой и пересыпали из мешка в мешок. Мерно всхрапывали кони, распугивая обнаглевших мух. Воробьи трещали перьями и щёлкали клювами, возбуждаясь на эти зерновые реки.
И пестрел, мельтешил народ — прохаживаясь, прицениваясь, покупая и завидуя, ударяя по рукам и ругаясь на чём свет стоит. Глина надышалась вдоволь лишь третьего дня и по всем приметам теперь
