Хроники 302 отдела: Эффект кукловода - Алексей Небоходов
Курносов слушал, чуть наклонившись вперёд; интерес был такой, будто это не просто рассказ друга, а детектив, в котором он когда-то участвовал сам.
– Ну вы и хитрецы, – лукаво глянув на Машу, заметил он. – Могли бы и раньше появиться; заставили нас тут ждать и гадать, будто в каком-то романе.
Маша мягко улыбнулась, чуть устало, переводя взгляд с Дмитрия на Екатерину:
– Ничего, Петя, главное – они здесь. Романы пусть стоят на полках. Нам бы думать о другом: как жить дальше, зная, что такие чудеса возможны.
Екатерина, окрепнув голосом, заговорила тихо, доверительно:
– Знаете, дядя Петя, тётя Маша… Я столько слышала об этом доме и о ваших встречах. И вот сейчас, сидя тут, будто вернулась домой, хотя по-настоящему здесь не жила. Удивительно чувство – словно знала вас всегда.
– Ты и есть дома, Катя, – тепло ответила Маша, кладя ладонь на плечо. – Здесь всегда будет твой дом. Мы одна семья, даже если не по крови.
Сидели на маленькой кухне под жёлтой лампой, среди стен, напитанных голосами и памятью. Казалось, время снова стало союзником, позволяя говорить открыто и спокойно, без спешки.
Разговор тек неторопливо, без торжественности и пафоса. Говорили не о «подвигах» и «победах», не о том, что в отчётах, – о живом, привычном, что случалось каждый день и оставалось близким только им.
Вспоминали, как тяжело было привыкать к новой жизни после исчезновения Дмитрия. Как Маша однажды проснулась ночью, не увидела рядом Курносова и запаниковала, решив, что и он исчез. Пётр Иванович тихо усмехнулся, покачал головой:
– Помню, пришлось долго доказывать, что вышел на балкон покурить. А она смотрела так, будто вернулся с того света. У нас тогда каждый новый день казался чудом – просто потому, что мы оба были живы и рядом.
Маша улыбнулась, качнула головой; глаза блеснули светом давних воспоминаний:
– Да, было. Долго привыкала к мысли, что проснусь и увижу тебя рядом – никуда не исчезнешь. После того случая с Димой тревога не отпускала: будто всё может кончиться в любой момент. Тогда поняла, как важно просто жить и ценить «здесь и сейчас», не пытаясь угадывать будущее.
Дмитрий слушал, изредка кивая, задавая короткие уточнения, не перебивая поток памяти. Взгляд цеплялся за снимки на стене: будто время застыло в рамах. Вот – молодые, улыбающиеся Маша с Курносовым у самодельного мангала; вокруг зелень, видимо дача. На другом – ранние девяностые, они втроём с Екатериной-старшей на кухне этой квартиры, смеются, кажется, Новый год. Каждая фотография – не просто картинка, а свидетельство жизни, не попавшей ни в один отчёт.
Екатерина наблюдала за реакциями Дмитрия, осторожно переводя взгляд на Машу и Петра Ивановича, словно пыталась уловить, что чувствует каждый. Странно и любопытно было понимать: всё сказанное касается и её – истории, начавшейся до её рождения, но определившей судьбу.
Курносов вёл беседу ровно и уверенно, как привык вести дела. Не давал уходить в пустые отступления и вместе с тем избегал сухости. Время от времени позволял себе мягкую иронию – чтобы снять напряжение, когда разговор касался слишком личного.
– Знаешь, Дима, – спокойно, с думой в голосе произнёс он, поправляя рюмки, – после твоего исчезновения долго думал, как по-разному помним людей и события. Стоит упустить мелочь – и теряешь что-то важное. Мы с Машей решили помнить всё, даже кажущиеся пустяки. Понимали: память – единственное, что останется.
Маша улыбнулась мужу тепло, почти нежно:
– Так и вышло, Петя. Сохранили многое потому, что знали – это не повторится. Ни мгновение, ни слово, ни встреча.
Екатерина осторожно наклонилась к Маше:
– Тётя Маша, а с этой памятью трудно было жить? Ведь случилось невероятное – и об этом нельзя рассказывать кому попало. Как вы справлялись?
Маша мягко сжала её ладонь, будто передавая тепло:
– Держались друг за друга, Катя. Иного выхода не было. Рассказывать не могли даже друзьям, а так хотелось… Спасали вечера на кухне – садились, как сейчас, и просто вспоминали. Мы знали: не одни. Где-то – в прошлом или будущем – есть люди, которые понимают. А теперь вы здесь, и это – настоящее чудо.
Дмитрий улыбнулся, глядя в рюмку, где остатки водки ловили свет лампы:
– Для меня тоже чудо – сидеть с вами, слушать, видеть, как вы сохранили себя и друг друга. Много чего видел в жизни, но сейчас, с вами, впервые за долгое время чувствую: всё правильно, всё так, как должно быть.
Когда рюмки опустели, тосты уступили место простому молчанию – тихому согласию, красноречивее длинных речей. Каждый ясно чувствовал главное: несмотря на годы и расстояния, они снова вместе – в этой маленькой кухне, где бережно хранится их общая память, их общая история.
Первым нарушил тишину Курносов – негромко, спокойно:
– Знаете, друзья, самое важное во всём этом – что мы ещё можем так сидеть. Сколько прошло, сколько воды утекло, сколько ошибок совершили и исправили – а мы здесь. Снова за столом и способны сказать друг другу всё, что считаем нужным. Пожалуй, это главное.
Маша взглянула на мужа и улыбнулась заметнее:
– Петя, снова всё верно сказал. Мы ведь и правда ещё вместе – несмотря ни на что. И пусть так будет всегда.
Снова стало тихо – тишина особая, наполненная близостью и простым человеческим счастьем. Время, бывшее попеременно врагом и другом, словно замедлилось, давая почувствовать каждое мгновение встречи. И каждому было ясно: ни минута, ни слово отсюда не уйдут впустую; всё останется.
Дмитрий долго молчал, ведя пальцем по краю пустой рюмки – будто внутри стекла можно найти ответы. Пауза натянулась; лёгкие воспоминания и тёплая ностальгия постепенно уступили место серьёзности.
Наконец поднял глаза и заговорил осторожно, тихо, чтобы не задеть невидимую боль:
– Петя, есть вещь, что давно не даёт покоя. Вопрос тяжёлый, но тянуть уже нельзя. Что стало с тем Пановым, в чьё тело вселился Сливкин?
Курносов чуть напрягся – будто вопрос коснулся давней, глубоко спрятанной пружины. Опустил взгляд, разглядел стол, подбирая слова, которые никого не ранят и при этом донесут правду точно:
– Знаешь, Дима, вопрос справедливый, хоть и непростой. Я сам долго думал о нём – как поступить правильно. Настоящий Панов, не тот, кто пришёл из двадцать пятого, ни в чём не виноват. Никто его не спрашивал, когда внутрь поселилась чужая тварь и натворила зло. Судить было не за что. А лечить – было за что. И лечить надо было обязательно.
Маша тихо кивнула и разлила горячий чай, будто смягчая напряжение. Пётр Иванович
