Хроники 302 отдела: Эффект кукловода - Алексей Небоходов
Курносов удержал паузу. Он знал эту тактику – вывести из себя, заставить ошибиться. Он видел её много раз: мелкая ухмылка, чужая уверенность, тонкая провокация. Но знал и другое: разговор не будет бесконечным. Терпение имело предел, и он подошёл к нему вплотную.
– Не надоело разыгрывать невинность, Панов? – спросил он так же тихо, не отводя взгляда. – Я не стану с тобой церемониться. Это упорство – издёвка, причём уже над самим собой.
– Издёвка – это ваша профессия, – ответил Панов без тени раздражения. – Запугивать, доводить, провоцировать. Будь у вас что-нибудь весомое, вы бы это уже предъявили. Пока вы машете словами, как пистолетом без патронов.
– Патроны будут там, где ты их не ждёшь, – сказал Курносов, и голос его стал суше. – И свидетели тоже.
– Свидетели любят ошибаться, – спокойно заметил Панов. – Особенно когда их об этом настойчиво просят.
Тишина снова навалилась – тяжёлая, неподвижная. Лампа тихо потрескивала, будто в стекле застыли невидимые насекомые. В коридоре щёлкнул замок, и этот звук почему-то прозвучал как отсчёт.
– Довольно. Вас отправят на следственный эксперимент, – произнёс Курносов почти без интонации.
Панов прищурился и издал короткий смешок, полный холодного превосходства.
– Следственный эксперимент? Театр для начальства? Не утруждайтесь: я этого не оценю.
Но Курносов уже смотрел на конвойных, вошедших в комнату. Те без слов подняли Панова, и тот качнулся, всё так же сохраняя невозмутимое выражение лица – словно сопровождали его не конвойные, а официанты, и сейчас подадут винную карту.
– Уводите, – сказал Курносов коротко, не встречаясь с ним взглядом. В этих глазах он видел только презрение и равнодушие, превращающие ярость в безжалостную решимость. Он встал, подождал, пока дверь закроется, и лишь тогда позволил себе выдох – долгий, ровный, почти бесшумный.
Когда дверь закрылась, он остался один. Провёл ладонями по лицу и почувствовал, как гнев сменяется холодной ясностью. Теперь ничто не помешает довести дело до конца. Оставалось отвезти Панова туда, где ждали люди, которым он нанёс непоправимое, и добиться, чтобы маска вежливости треснула. Он взял со стола папку, проверил ещё раз короткий список фамилий и мест, убедился, что всё согласовано, и только после этого вышел в коридор.
Он поднялся и вышел в коридор. За спиной снова осталась та же тяжёлая, бесстрастная тишина Лефортово, где всё растворяется, кроме памяти и боли. Впереди – холодный пустырь и люди, чьи судьбы навсегда переплетутся в этой последней точке. Вахтёр, подняв голову, молча кивнул, и этого было достаточно: механизм уже запущен, и теперь его нельзя остановить, даже если кто-то попробует позвонить сверху.
За окнами служебной «Волги» проплывал вечерний город: вялые окна первых этажей, низкие балконы, редкие вывески – их свет тонул в сумерках. Дворники на углу сгребали серый снег в рыхлые полосы, автобус проскрипел мимо и растворился, как картонная декорация. Фонари мерцали уставшим светом; редкие встречные машины скользили тенями, оглушая короткими вспышками фар. Дорога тянулась узкой чёрной лентой с влажным блеском, по которому мягко шуршали шины, и этот звук успокаивал лучше слов.
В салоне стояла тяжёлая, сдержанная тишина, как перед грозой: любой звук казался лишним, любое слово – опасным. Воздух был плотным, будто наэлектризованным; машина напоминала закрытую капсулу, медленно плывущую во тьме, где стрелки часов двигаются по чужому расписанию. Курносов вёл собранно, не отрывая взгляда от дороги, будто боялся перешагнуть невидимую грань. Пальцы вцепились в руль, кожа натянулась; ноздри вздрагивали. Лицо оставалось каменным. Он отметил боковым зрением вторую машину сопровождения в зеркале, проверил, чтобы номер шёл на расстоянии, и вернулся к линии разметки, которая то появлялась, то исчезала в лужицах света.
Он думал о пустыре. Ничего сложного: дежурный фургон, опергруппа без лишних слов, свидетели под прикрытием. Не театр. Не шоу. Просто место, где один человек перестанет играть роль и назовёт вещи своими именами. Он посмотрел на папку на соседнем сиденье, на скрепку, торчавшую под углом, и почему-то ощутил странное спокойствие: иногда порядок держится на мелочах, которые не видно со стороны.
Сверху тянуло сумерками. В редких окнах мелькали тени, чьи-то кухни, чьи-то поздние чаи, чьи-то чужие миры. Город ехал своим ходом, не подозревая, что на одном из его пустырей сегодня что-то повернётся в другую сторону. Курносов убавил скорость, пропустил «скорую», посмотрел на часы и снова поймал ритм – ровный, упрямый, как стук крови в висках. Впереди светилась развязка. Он моргнул, включил поворотник и тихо сказал себе: «Без суеты».
Время от времени он бросал короткие взгляды на Панова – не из опаски, а с тем вниманием, с каким держат змею за хвост. Он знал, кто рядом, и не позволял себе забыть об этом ни на секунду, как не забывают о горячем металле: стоит ослабить хватку – обожжёшься.
Панов сидел рядом, пристёгнутый наручниками к металлическому кольцу на дверце, чуть наклонившись к стеклу, будто рассматривал мир с высоты скучающего зрителя. Поза была расслабленной, но расслабление имело в себе театральность – он играл роль человека, привыкшего к таким поездкам и давно разучившегося реагировать на происходящее. Он не шевелился без нужды, не задавал вопросов, ничего не выяснял, и в этом молчании чувствовалась тяжесть, не уступающая угрозе. Временами он бросал на Курносова быстрые, отрывистые взгляды – словно примерял момент для точного, болезненного укола. Он понимал, что раздражает, и пользовался этим, как мастер резцом, добиваясь нужной глубины разреза, – терпеливо, почти педантично.
Даже его молчание было деятельным. Оно не пряталось за безразличием, а, наоборот, вцеплялось в воздух, выворачивало атмосферу, распарывало её на нити, чтобы стянуть вокруг Курносова невидимую петлю. Каждый его вдох, каждый поворот головы, даже кажущееся бездействие как будто говорили: он здесь, и с ним ничего не сделают. От этого спокойствия исходило тонкое, мерзкое напряжение, вызывающее у Курносова не раздражение даже, а почти физическую тошноту – как от гари в тесной комнате. В такие минуты он ловил себя на том, что дышит короче обычного, будто воздух стал гуще и тяжелее.
Он чувствовал: ещё немного – и в этих взглядах проявится лишнее. Уверенность. Торжество. Тогда всё изменится. Пока же Панов словно пробовал границы – насколько далеко ему позволят довести молчаливую дерзость. Эта холодная наглость под маской молчания была занозой, которая не только не давала покоя, но и углублялась с каждым новым
