Хроники 302 отдела: Эффект кукловода - Алексей Небоходов
Чуть поодаль застыла Маша. Кулаки сжаты, плечи вздрагивали от внутреннего напряжения. Видно было, чего ей стоит не сорваться и не броситься вперёд. В глазах полыхало горячее, от чего Панов впервые ощутил лёгкий холодок вдоль позвоночника. В её взгляде не было игры – лишь жёсткая жажда мести, глубоко личной и непримиримой.
Курносов вышел первым, открыл заднюю дверь и жестом указал Панову на выход. Тот нехотя двинулся; наручники звякнули, и он слегка поморщился. Он ступил на землю, почувствовав сырость травы и рыхлую почву – будто сама местность отвернулась от него.
Дмитрий медленно сделал шаг навстречу и остановился в нескольких метрах. Он выдержал намеренно долгую паузу, чтобы каждое слово легло тяжело, как приговор:
– Мы знаем, кто ты, тварь, и что ты сделал. Здесь больше нет твоих защитников, нет масок и нет места очередной лжи. Теперь только ты и правда, которую придётся сказать. Вслух. Здесь и сейчас.
Панов криво улыбнулся, натягивая маску холодного безразличия. Улыбка далась труднее обычного – мышцы словно не хотели подыгрывать браваде. Он посмотрел на знакомые лица, стараясь сохранить прежнюю надменность, но вышло неубедительно:
– Правда, Дмитрий, относительна. У каждого – своя версия, своя роль, своя истина. Моя, как и ваша, давно известна присутствующим. Зачем этот спектакль на пустыре?
Дмитрий приблизился ещё на шаг, не отрывая взгляда:
– Ты считаешь это спектаклем? Но спектакли заканчиваются аплодисментами. Здесь же тебя ждёт либо откровенность, либо тишина, в которой ты исчезнешь навсегда. Нас больше не интересуют твои версии и оправдания. Нужна одна вещь – признание. Полное, без прикрас, без игры слов и, уж тем более, без этой мерзкой улыбки, которая сейчас так неуместно «украшает» твоё лицо.
Тем временем в лаборатории триста второго отдела, далеко от пустыря, Варвара и Виталий наблюдали за происходящим в прямом эфире. Большой монитор выводил изображение с камеры, спрятанной в пуговице куртки Дмитрия. Картинка держалась ровно, звук шёл чисто: каждое слово, интонация и вздох передавались так ясно, что казалось – они стоят там, среди осенней сырости и колкого напряжения взглядов.
Варвара сидела прямо, не отрывая глаз от экрана. В лице – ни испуга, ни тревоги, только сосредоточенность и контроль. Рядом стоял Виталий, подался вперёд, кулаки сжаты. Он был готов вмешаться, но понимал: сейчас нельзя. Этот момент не для них. Это – для тех, кто прошёл через боль и теперь стоит перед Пановым лицом к лицу.
На экране Дмитрий сделал шаг вперёд. Голос звучал сдержанно, но в этой сдержанности слышалась сталь:
– Мы знаем, кто ты, тварь, и что ты сделал. Здесь не будет масок, уловок и словесных фокусов. Ты больше не спрячешься за процедурой. Теперь ты один.
Варвара откинулась в кресле, глядя на лицо Панова. Он попытался ответить с привычной усмешкой, но в тоне звенела неловкость. Маска дала трещину.
Панов пробормотал что-то про «спектакль» и «мнимую истину», но Варвара заметила: почва уходит из-под ног. Когда Дмитрий произнёс, что спектакли кончаются аплодисментами, а этот – правдой, Виталий глухо сказал:
– Вот и всё.
На экране на мгновение промелькнули лица Екатерины и Маши, и Варвара, не дожидаясь слов с пустыря, сказала тихо, как в напряжённые моменты:
– Посмотри на него. Он уже не держит позу. Видишь? Дёрнулась щека. Подбородок повело.
Виталий молча кивнул, не отрываясь от экрана. Лаборатория держала тишину: ровный гул, редкие импульсы видеоканала, мигание индикаторов. За стеклом стояли сотрудники, но никто не вмешивался.
– Дмитрий держится точно. Очень грамотно давит. И Катя, – Варвара чуть подняла брови. – Она не обвиняет, она обнажает. Не оставляет Панову ни угла, где спрятаться. Это сильнее приговора.
– Маша сказала почти ничего, – хрипло пробормотал Виталий, – но она – как нож. Без слов.
– Потому что её боль живее слов, – Варвара скрестила руки на груди, не моргая. – Он это чувствует. У него пошла дрожь по лбу. Это не страх. Это то, от чего он бежал всю жизнь: чужая воля, в которой он теряется. Он привык быть хищником. А теперь понимает, каково – быть добычей.
Виталий медленно выдохнул, будто подводя черту:
– Он начал понимать.
– И это только начало. Главное – не свернуть. Дойти до конца. В первый раз – честно.
Курносов шагнул вперёд – резко, как будто перешёл черту и окончательно принял решение. Рука держала пистолет крепко, без тени колебания. Ствол упёрся Панову в грудь, чуть выше солнечного сплетения – туда, где гулко билось сердце за маской бравады. Металл холодил; даже через ткань чувствовалась его твёрдость.
– Я могу убить тебя прямо здесь. Скажу, что ты попытался бежать – поверят, лишних вопросов не будет. Тебе давали шансы, ты их проигнорировал. У тебя осталась одна попытка: расскажи всё без хитростей. Назови всех, кто за тобой стоял. Если промолчишь сейчас – «потом» не будет.
Панов попытался удержать ухмылку, но вышла жалкая тень прежней надменности. Губы дрогнули, взгляд метнулся в сторону и вернулся к Курносову, будто ища слабину. На лице следователя – только холодная решимость, не оставлявшая шанса на побег и ложь.
Неожиданно вперёд шагнула Маша. До этого она держалась чуть позади Дмитрия и Екатерины, словно прятала собственную ярость, а теперь смотрела на Панова открыто и жёстко.
– Ты лишил меня всего, что могло быть. Отнял право выбирать, право на нормальную жизнь. И если думаешь, что я буду молча смотреть, как ты отмолчишься, – ошибаешься.
Она сделала ещё шаг. Между ними остались только воздух и гнев, ставший осязаемым.
– Я не собираюсь тебя жалеть. Буду стоять здесь, пока не увижу, как с твоего лица уйдут бравада и самодовольство. Мне нужна правда – такой, какой она была: грязной и мерзкой.
Тихо, почти шёпотом, заговорила Екатерина. В её голосе звучали сдержанное напряжение и усталая ненависть, копившаяся месяцами.
– Ты решил распоряжаться чужими жизнями как игрушками, как марионетками в своём спектакле. Я помню твоё дыхание и то презрение к моему страху. Теперь я хочу увидеть, как страх появится на твоём лице.
Панов снова попытался усмехнуться, но Курносов резко толкнул его, заставив отступить. Наручники звякнули, и тот невольно вскрикнул. Вся надменность слетела, оставив нелепую, жалкую фигуру.
Дмитрий подошёл ближе, чуть наклонил голову и негромко сказал – ровно, как выносит приговор:
– На твоём месте я бы уже просил прощения у всех, кому сделал больно. Второго предупреждения не будет. Говори сейчас.
Повисла тяжёлая пауза. Тишина пустыря будто сгустилась. Любой звук – шорох травы, шелест ветвей, далёкий шёпот ветра – резал слух и подчёркивал обречённость момента.
