Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова
Когда ратоборец очнулся после целебной настойки и обморочного сна, в который рухнул едва не на сутки, Клёна как раз заканчивала вязать шаль.
– Птаха… – окликнули её сиплым, пересушенным голосом.
Девушка вскочила на ноги, уронив на пол и иглу, и работу.
Фебр улыбался. Взгляд у него ещё был мутный, а улыбка слабая.
– Не пригодилась куна-то? – спросил он едва слышно.
Клёна медленно покачала головой, всё ещё не веря, что обережник её сызнова узнал и что, несмотря на мрачные предсказания Русты, не повредился умом.
– А ты… боялась, – прошептал ратоборец, облизав пересохшие губы.
Девушка осторожно приподняла его голову, дала воды. Он сделал три глотка и закрыл глаза. На бледном лбу высыпала испарина. Клёна отставила ковшик и смахнула пот ладонью.
– Ты отдыхай… – Больше она не знала, что сказать.
Фебр уснул, а Клёна вернулась на свою скамеечку, сменила в светце догорающую лучину и вдруг уткнулась лицом в заледеневшие ладони, смиряя дрожь. Впервые её колотил озноб не ужаса, но облегчения. Будто отвалили с души каменную глыбу.
На следующее утро он проснулся чуть свет. Как раз пришёл Руста. Так что Клёна с сожалением покинула скамью, на которой провела столько бессонных ночей. Ей нужно было идти на урок, но впервые за все дни пуще смерти не хотелось сидеть в ученической зале и твердить резы. Однако девушка ушла.
Что там делал Руста, о чём говорил с очнувшимся воем, она не знала. Но вечером Клёну в лекарскую не пустили.
– Не ходи пока сюда, – сказал Ихтор. – Не надо.
У девушки побледнело и вытянулось лицо.
– Почему? Почему ты меня гонишь?
– Ни к чему ты здесь нынче. Выжди пару седмиц. Пусть хоть чуть в силу войдёт. Да и мы поглядим, что к чему. Он теперь быстро поправляться станет. А ты покамест учёбой займись.
– Почему? – упрямо переспросила Клёна, а потом взмолилась: – Скажи!
– Отец не велел, – сухо ответил Ихтор. – А уж почему – сама у него вызнавай.
Несчастная застыла, глядя под ноги. Не станет она спрашивать. Хотя Клесх объяснит, небось. Только и без того ведь понятно: раз не велел, значит, надо так. И девушка ушла, воспретила себе не то что приближаться к башне целителей, даже смотреть в ту сторону. Но глаза сами то и дело обращались к высокому крыльцу, ежели случалось Клёне оказаться во дворе и идти мимо.
Дни стали долгие… Очень долгие! И каждый тянулся, будто хотел стать длиннее предшествующего. Клёне не хотелось думать о том, что происходит в лекарской. Не хотелось! Но думалось. Она знала из разговоров, что отец туда несколько раз ходил и оставался подолгу. Конечно, ведь Фебр был его выучем, почитай, меньшим братом.
И сызнова дни. Солнечные, тёплые. Бесконечные. И ночи. Прозрачные, звёздные, ясные. Тоже долгие-долгие. Когда лежишь без сна и кажется, что утро не наступит. А ежели и забудешься, то короткой, чуткой дрёмой, которая утомительнее яви.
Однако всему срок выходит. Вот и две седмицы минули, а поблазнилось, что две весны. Клёна сызнова отправилась к башне. И замерла нерешительно: войти или нет? Вдруг сызнова прогонят? Что ж, прогонят, так уйдёт.
Она несмело толкнула дверь. В лекарской более не пахло кровью, грязными повязками и вонючими заживляющими мазями. В лицо ударил знакомый сладкий запах трав, воска и лечебных настоев. Было тихо. И на счастье, за столом у окна сидел не Руста, а Ихтор. Он придирчиво проверял стоящие перед ним в маленьких горшочках отвары. Видать, молодшие выучи делали, а крефф теперь оценивал, у кого как получилось.
– Пришла-таки? – спросил он без удивления в голосе.
– Пришла, – ответила Клёна, не решаясь идти дальше без позволения.
– Ну, ступай, чего застыла? Только спит он.
Девушка кивнула и неслышно скользнула к лавке, которую не было видно из-за крутобокой печи.
Фебр и впрямь спал. За прошедшие седмицы он сильно изменился: от восковой бледности не осталось и следа, исчезли лубок с правой руки и повязки с тела, а страшные раны затянулись тонкой розовой кожицей. Коснуться боязно: вдруг сызнова раскроются? А какой худой! Кости одни. Рёбра выпирают, плечи острые, ключицы торчат…
Скамейка, на которой Клёна провела столько бессонных ночей, по-прежнему стояла у окна. Девушка присела.
Она не слышала, как и когда ушёл Ихтор. Заметила его отсутствие, только когда в лекарскую ненадолго заглянул Руста. Рыжий лекарь ничего не сказал, взял два мешочка сушенины, чем-то погремел и ушёл. Сызнова воцарилась тишина. В раскрытое окно лилось горячее, будто летнее солнце. Ветер доносил крики выучей, вороний грай, шум леса… День тянулся и тянулся, такой восхитительно долгий! А Фебр спал.
– Птаха…
Клёна вскинулась. Видать, успокоенная его ровным дыханием, она задремала и проспала довольно долго, потому что солнце уже перевалило за полдень.
Ратоборец смотрел на девушку и улыбался.
– Борода у тебя… – Клёна покачала головой. – Косы плести можно.
Фебр улыбнулся ещё шире и поднялся на локте. Видно было, уже довольно для того окреп.
– Мне снилось, что ты меня настойкой поила, – сказал он. – Горькой.
– Поила, – подтвердила девушка, подсев поближе.
– Благодарствуй, – поблагодарил обережник, сызнова опустившись на сенник и теперь глядя на собеседницу снизу вверх. А потом кивнул на свои укрытые покрывалом ноги и спросил: – Поняла теперь, как оно с нами бывает?
Клёне на миг стало и грустно, и смешно оттого, что он решил, будто она ухаживала за ним из сострадания и благодарности. Благодарности за то, что в своё время спас, а потом вразумил и избавил от печальной участи быть женой изувеченного калеки.
– Как? – упрямо спросила она.
Фебр улыбнулся, видать, полагая, что собеседница его не поняла.
– Вот так. Как со мной случилось. Ты не ходи сюда, не надо.
Весь гнев, накопившийся в душе, разом вскипел в Клёне.
– Опять гонишь? – спросила она, смиряя острую горечь обиды. На себя. На него. На жизнь. На ходящих.
– Жалею, – пояснил обережник.
– А чего меня жалеть? – холодно удивилась Клёна. – Меня жалеть нечего: очи видят, уши слышат, руки-ноги целы.
Вышло чересчур резко. Но он не обиделся. Только сызнова улыбнулся. А у Клёны зашлось сердце от того, сколько горечи было в той улыбке!
– Вот и меня нечего, – сказал он наконец.
– А я и не жалею, – отозвалась девушка. – Жалела бы – сидела в углу да плакала.
Ей было больно. По-настоящему больно оттого, что он всё никак не хотел ей верить, всё пытался разглядеть в
