Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

Он перелил взвар в большую миску, добавил туда же ковш холодной воды. Сызнова провёл по краям пальцем, заставляя силу искриться на поверхности и медленно оседать в снадобье.

Лесана лишь потрясённо наблюдала за происходящим.

Ивор влил в рот хворой девочке ложку отвара, затем этим же отваром, но перелитым в миску поменьше, протёр свищи и язвы, а потом пробежался пальцами по маленькому телу, рассылая дар.

То же самое он проделал и с двумя мальчишками постарше, которые лежали на печи. А после этого склонился над висевшей в углу зыбкой. Младенец спал и на вид был здоров. Но Ивор рассудил иначе. Он выпростал из пелёнок недовольно запищавшего мальчонку, обтёр, общупал с головы до крохотных ножек и напоил горьким травяным отваром, отчего ребёнок взялся истошно кричать. Обережника это не смутило. Он сноровисто завернул малыша в сухую холстинку и сунул вопящий свёрток в руки Лесане.

– Держи.

Девушка едва перенять успела. У неё на руках младенец сразу же замолчал, почмокал маленьким ротиком и уснул, словно не исходил на крик ещё несколько мгновений назад. Лесана положила мальчонку обратно в зыбку.

– Я по другим избам пойду, – сказал Ивор, взяв в руки горшок с отваром.

– Спятил? – Обережница заступила ему дорогу. – Ночь уже! Только перепугаешь всех.

Навий смотрел на неё тяжёлым немигающим взглядом Тамира.

– Пропусти.

– Ежели пойдёшь, так только со мной! Понял?

Он с неохотой кивнул.

В жизни Лесаны, и без того не самой обыкновенной, пожалуй, не было ночи диковиннее. Навий неведомым чутьём угадывал избы, в которых жили хворые дети. Стуча в двери, девушка понимала, что хозяева обмирают от ужаса. А уж когда обережники переступали порог, несчастные вовсе терялись, не зная, радоваться им или бояться.

К утру обошли всех и воротились в избу Щура. В зыбке орал младенец, голодный и по уши сырой. А его старшие братья и сестра спали столь крепко, что докричаться до них меньшой не мог, как ни старался.

Жар у детей пошёл на убыль. Свищи зарубцевались.

* * *

Тамир, бледный и обессилевший, едва поднялось солнце, завалился в телегу. Укрылся войлоком и был таков. Резу ему обережница подновила уже спящему. Он даже не поморщился, хотя рана, которую терзали изо дня в день, воспалилась.

Сама же Лесана решила, что злость в ней будет тем сильнее, чем меньше она отдохнёт. Потому запрягла лошадь и отправилась в Юхровку. С ней увязались несколько купцов из обоза в надежде сторговаться с юхровскими по каким-никаким мелочам.

Весь расположилась в трёх вёрстах от Дальних Враг. Ладное поселение: большое, светлое, на берегу лесного озера. Красиво здесь было. Особенно нынче, весной. Густой ракитник, покрытый молодыми серебристыми листьями, окаймлял берег, а по чёрной воде, в которой отражались высокие сосны, небо и облака, бежала мелкая рябь. Хорошо-то как! И чего только людям надо?

Обережницу и четверых её сопутчиков приняли со всем почтением. Юхровский староста, красивый статный седовласый мужик с ухоженной окладистой бородой, низко кланялся и зазывал гостей в избу, хотя в душе явно недоумевал, что понадобилось путникам в его маленькой веси. Впрочем, Лесана не заставила деревенского голову томиться в догадках, спешилась и спросила нарочито дружелюбно:

– Как звать-величать тебя, уважаемый?

– Честом, – с достоинством ответил мужчина.

– Так это ты, Чест, соседней веси в сороке отказал, когда к тебе обратились? – спросила Лесана, постукивая кнутом по голенищу сапога.

Староста сошёл с лица. Мигом понял, что дело принимает дурной оборот. Однако на то он в деревне и главный, чтобы достоинства не терять и в грязь лицом с размаху не падать – нашёлся быстро, заговорил мягко, ласково:

– Ты не гневайся, заступница. Я ведь не со зла. У меня тут тоже сорок дворов. Своей ребятни не перечесть. А из Враг сорока улетела. Пождать лишь надо было. Как же деревню без вестницы оставить? Оборотни с кровососами лютуют… Да и хворь та же могла нас стороной не обойти. Боязно.

Лесана глядела на него и думала: вот как так? Ведь у самого, поди, семеро по лавкам. Да и мужик не глупый и не совсем бессовестный. Бессовестного да глупого не выбрали бы старостой. Так отчего не помог? Отчего отвернулся? Да не просто отвернулся – оттолкнул. И кого? Таких же людей, как он сам. С детьми, с бабами. Боязно ему было, видите ли. Ну что ж…

– Ах, боязно? – протянула обережница. – Понимаю…

Лицо деревенского головы на миг просветлело, но тут же пошло багровыми пятнами. Не первый год жил Чест на свете, да и Лесана была никудышной лицедейкой. Иначе как объяснить, отчего он попятился? Впрочем, обережница его удержала. Бороду в горсть сгребла да вниз дёрнула, ибо дюже рослым староста юхровский оказался. Головы на полторы повыше Лесаны.

– Боязно, значит? – сызнова переспросила обережница. – Ну, идём на конюшню. Я тебе покажу, как из осенённых в Цитадели страх и дурость заодно выбивают.

Да так и поволокла за собой до ближайшего двора.

Как Лесана секла старосту, слышала вся деревня. Кнутовище о спину сломала, зато сонливость словно рукой сняло.

– И запомни, Чест, ещё хоть раз откажешь кому-либо в помощи, самолично приеду и голову отмахну, – сказала девушка, отшвырнув в угол измочаленный кнут. – А сороку ты нынче же отправишь и к лапке грамотку вот эту прикрепишь. И не дай тебе Хранители не выполнить…

Обережница бросила скорчившемуся на земле мужику тоненькую полоску бересты, написанную нынче утром Бродским сторожевикам, чтобы отправили сороку в Дальние Враги, потому что их сгинула.

– Мира в дому, – сказала уже от дверей.

Как ни посекла, а всё одно прохрипел юхровский голова вослед:

– Мира…

Гнида бородатая.

Глава 48

Жизнь человеческая – диковинная величина. То едва ползёт она, то вскачь несётся, то неспешно течёт, а то замирает, и кажется, будто застыла навсегда. Или, бывает, для тебя миг тянется, а для другого кого – пролетает быстрее птицы.

Об этом думала Клёна, глядя на Фебра.

Её дни нынче тянулись, словно прошлогодний мёд. А его, должно быть, мелькали короткими ослепительными вспышками пробужденья. Девушка помнила, как сама выздоравливала прошлым летом, а ведь ратоборец был изранен куда сильнее. Так что обороты, которые для неё едва ползли, для него проносились пёстрым хороводом, в котором ни лиц не узнать, ни слов не разобрать.

Как-то само собой вышло, что хлопоты об израненном вое целители, не сговариваясь, доверили дочери главы. Видать, распознали робкую девичью радость от того, что Фебр шёл на поправку. Он уже не