По прозвищу Святой. Книга третья - Алексей Анатольевич Евтушенко

Довольно молодой парень в компании ещё двоих таких же, как он и одной сильно накрашенной подруги нагло ухмылялся, сверкая золотой фиксой.

Левой рукой он обнимал подругу, и Максим разглядел на пальцах татуировки в виде разнообразных перстней. В них он не разбирался и разбираться не хотел, видел только, что татуировки воровские. А воров Максим не любил. Как и вообще уголовников и блатных всех мастей.

— И чего желает блатная ростовская душа? — осведомился он. — Небось «Мурку»?

— А чё, давай, забацай «Мурку», не откажемся, — продолжал лыбиться блатной.

— Обойдёшься, — сказал Максим. — Здесь тебе не малина, тут приличные люди отдыхают, командиры Красной Армии, мои боевые товарищи. Им я и пою. А ты мне — не товарищ.

Раздался один хлопок, потом другой, и скоро весь зал аплодировал.

Блатной огляделся. Его улыбка превратилась в оскал.

Он поднялся, достал из кармана комок денег, бросил на стол картинно, не считая.

— Канаем отсюда, — прошипел остальным.

Пошёл к выходу, не оглядываясь.

Подруга и двое приятелей поспешили за ним.

На выходе фиксатый притормозил, обернулся, бросил на Максима злой прищуренный взгляд, словно запоминая.

Максим спокойно встретил этот взгляд.

— Продолжим, — сказал он, когда компания удалилась. — Повеселее, значит? Можно и повеселее.

Он сыграл короткое вступление и запел. Для этой песни ему помощь КИРа была не нужна:

Легко на сердце от песни веселой,

Она скучать не дает никогда.

И любят песни деревни и села,

И любят песни большие города.

Нам песня строить и жить помогает,

Она как друг и зовет и ведет.

И тот, кто с песней по жизни шагает,

Тот никогда и нигде не пропадет! [1]

Потом Максим спел старинный русский романс «Ночь светла» на слова Николая Языкова и музыку Михаила Шишкина и «Очи чёрные», вызвал очередную бурю аплодисментов и на этом завершил своё короткое выступление.

— Ну ты дал, Коля, — сказал с уважением Тимаков. — Не думал, что ты и на пианино можешь.

— Немного могу, — подмигнул Максим. — Знаете, какая надпись висит в одном из старых салунов Дикого Запада?

— Какая?

— В пианиста просим не стрелять, он делает всё, что может.

Никаноров расхохотался.

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

— Где-то прочитал, не помню, — махнул рукой Максим. — Ладно, давайте выпьем. Чтобы мы всегда дотягивали до взлётной полосы.

В какой-то момент, выпив водки и расслабившись, Максим даже подумал не сходить ли ему в бар — познакомиться с одной из тамошних девушек. В конце концов, уж за два-то часа заплатить он мог. Но тут же отогнал эту мысль. Никогда в своей жизни он не пользовался услугами продажных женщин и делать это сейчас не имело никакого смысла. Двойной оклад за два часа суррогата любви? Благодарю покорно. И дело не в деньгах. Вернее, не только в них. Просто противно. Как-то недостойно советского человека. Нет, он, конечно, знал о существовании проституток. Даже в его времени, в СССР 2.0 они были (вероятно, они будут всегда, пока существуют деньги). Но… Нет, спасибо, не надо. Обойдусь.

Выпивку больше не брали. Правда, Максим всё-таки шиканул и заказал на десерт три чашки кофе, отдав за них чуть ли не половину своего оклада.

Ресторан закрывался в двенадцать ночи, но лётчики ушли домой раньше, ещё и половины двенадцатого не было.

На пересечении улицы Московская и переулка Островского попрощались. Тимаков и Никаноров повернули направо, а Максим отправился дальше по Московской.

Уже почти подойдя к своему дому, услышал впереди какую-то возню и заметил две фигуры, прижимавшие к стене третью, пониже.

Остановился.

— Не надо! — пискнул негромкий женский голос. — Не надо! Помоги…

Голос оборвался.

— Тихо, сука, — послышался другой, мужской. — Молчи, не вякай. Получим удовольствие и разойдёмся в разные стороны. А будешь орать — попишу.

И снова возня, сопение.

Максим узнал второй голос. Тот самый блатной из ресторана.

— А ну, отставить! — громко сказал он, приближаясь. — Отпустите девушку!

— Ай! — заорал блатной. — Кусается, сволота!

Троица распалась.

Невысокая женская фигурка проворно отделилась от стены и скрылась в Халтуринском переулке- следующим за переулком Островского.

— Стой! — заорал блатной. — А ну, стой! Держи её, Шнырь! Уйдёт, я тебе шнифт на варзуху натяну! [2]

Две мужские фигуры кинулись за угол.

Максим ускорился.

Добежал до Халтуринского, повернул направо.

Вон они, впереди, вот-вот догонят.

Бегущая женщина свернула на улицу Темерницкую.

Преследователи — за ней.

Максим добежал до Темерницкой, свернул налево, пробежал ещё несколько шагов и остановился.

Никого.

Тихо, темно и — никого.

Куда они делись?

Из арки впереди слева выступили четверо, встали в ряд.

Сзади послышались шаги.

Максим обернулся.

Путь к отступлению перегораживали ещё четверо.

Один из первой четвёрки (всё тот же блатной из ресторана) шагнул вперёд, щёлкнул выкидным ножом.

— Ну что, фраерок, — проговорил с ленцой. — Пора ответить за базар.

— Да я не против, — с такой же ленцой ответил Максим. — Только кто из нас отвечать будет, вот что мне интересно.

Пистолет он оставил в своей комнате, спрятав в сундуке под бельём и одеялами и заперев сундук на замок (Тимаков с Никаноровым объяснили ему, что с личным оружием в ресторан не пускают, дабы выпившие военные не учинили безобразия со стрельбой).

Но и без «вальтера» Максим не чувствовал себя безоружным.

Наоборот, даже какая-то весёлая злость накатила.

Ну, козлы, подумал. Не знаете вы, с кем связались. Придётся немножко почистить Ростов-Папу