Суворовец. Том 3 - Анна Наумова

Просто бабуля случайно упомянула того, кого в нашей семье уже давно было не принято называть. Мама и вовсе делала вид, что отца не существует. А если к слову приходилось, говорила: «он». А бабушка, если случайно упоминала об отце по какой-то причине, называла его исключительно «этот». А потом вполголоса добавляла и вовсе непечатные выражения. Она у меня характером была побойчее, чем мама, и за репутацию не тревожилась.

— Скоро, скоро буду генералом, ба! — рассмеялся я, сделав вид, что не заметил бабушкиной оговорки. — Как приказ придет, ты первая об этом узнаешь! А там и до маршала недалеко…

И быстренько попытался перевести тему:

— Кстати, бабуль! А мама-то чего не выходит?

— Приболела мама! — коротко ответила бабушка и, нахмурившись, пожевала губами. Так она делала всякий раз, когда приходилось говорить о чем-нибудь неприятном. — Голова у нее разболелась. В лежку лежит.

— Может, врача ей тогда вызвать? — предложил я. — Что-то часто у нее голова стала болеть.

— Да какой врач? — махнула бабушка рукой. — Анальгин у нас и так имеется. А нового он ничего и не скажет… Я и сама знаю, что с ней. А помочь не могу.

Да уж… Похоже, не очень-то я и перевел тему.

Причина маминой хандры была понятна. И я знал, что анальгином ее точно не вылечить. Равно как и люголем, и банками, и соком алоэ, который, как было принято считать, помогал от всех болезней. Психолога бы сюда, да самого лучшего. Да где ж его взять в семидесятых?

Бабушка, махнув рукой, пошла ставить на плиту большой эмалированный чайник с покоцанным носиком, а я, доедая краюшку черного хлеба, подумал: а может, я смогу помочь? Чай, не чужой человек, а вполне себе взрослый сын. Да и мозгов у меня сейчас побольше, чем было в мои реальные семнадцать!

— Спасибо, бабуль! — я отодвинул от себя пустую тарелку. — Наелся от пуза! Теперь, наверное, до следующего увала есть не захочу!

— Что, уже все? — засуетилась бабушка. — А чаек? Ты погоди чуток, Андрюшка! Сейчас и чаек подойдет!

— Вот к чайку я как раз и вернусь! — коротко пояснил я. — Я сейчас, ба!

Бабушка все поняла. Посмотрела на меня и тепло улыбнулась. И от ее глаз по лицу побежали мелкие знакомые морщинки. Будто солнечные лучики.

Я встал из-за стола и пошел в родительскую комнату.

* * *

— Мам… — осторожно позвал я.

Мама не оборачивалась. Лежала лицом к стене, уткнувшись в ковер. Вся в своих мыслях. С открытыми глазами. Молча смотрела на причудливые листочки и водила по ним пальцем, повторяя рисунок.

Знакомое занятие. Я и сам признаться, любил потупить, глядя на замысловатые ковровые узоры. Как и абсолютное большинство советских детей, чья кровать располагалась у стены. Не раз и не два, а почти каждую ночь перед сном в детстве я отправлялся в увлекательное путешествие по ковру. И когда мне было пять, и когда десять. Да что уж там, и когда оставались считанные дни до вступительных экзаменов в Суворовское…

И совсем еще сопливым пацаном, и уже подростком я водил пальцем по замысловатым сплетениям линий и думал о чем-то своем… Сначала — о том, как бы разыскать конфеты, которые мама куда-то от меня спрятала, и наесться ими от пуза. Потом — как отмыть случайно сожженную сковородку и не получить по шее от бабушки. Мы тогда от нефиг делать решили на пару с дворовым приятелем Пашкой научиться делать конфеты из плавленого сахара и устроили жуткую вонь в квартире и подъезде… И когда волновался: поступлю или нет?

Под такую советскую медитацию всегда обалденно хорошо засыпалось, даже лучше, чем после стакана чая с ромашкой. И, что самое интересное — это занятие абсолютно никогда не надоедало.

— Мам… — снова позвал я.

Мама неохотно повернулась.

— Чего тебе, сынок?

— Бабушка пирог печет! — бодро сказал я. — Скоро уже дойдет. Давай с нами!

Мама покачала головой и снова уставилась на ковер.

— Не хочу, сынок… Кушайте сами с бабушкой. Мне ничего не хочется.

Ясно. Ничего. Сейчас захочется.

Я присел рядом, осторожно взял маму за плечи и развернул к себе. А потом твердо сказал, глядя прямо в родное лицо:

— Мам… Жизнь не заканчивается!

Мама отвела взгляд и ничего не ответила. А потом, будто нехотя, переспросила:

— Что?

— То! — сказал я твердо.

И, решив больше не ходить вокруг да около, добавил:

— Мам… Так бывает. Батя поступил так, как поступил. Он виноват.

— Нет, нет, сынок! — вдруг перебила меня мама. И все так же безучастно сказала: — Это все я…

— Ты? — вытаращил я глаза. — А ты-то тут причем?

Губы мамы, сжатые в ниточку, тронула горькая улыбка, больше похожая на гримасу.

— А зачем я ему, сынок? — горестно хмыкнула она. — Лет мне уже не семнадцать… Сорок семь стукнуло. Ты ж знаешь, мы с ним ровесники.

— И что? — удивился я. — Вон у Пашки Корева мама, тетя Рита, лет на восемь отца старше. Ей за полтинник уже! И ничего! Серебряную свадьбу в том году отмечали. Мы ж с тобой и бабулей ходили вместе к Коревым, помнишь?

— Значит, у них так! — коротко сказала мама. — А у нас с па… с ним по-другому. Да ты на тетю Риту посмотри! Она высокая, стройная, ноги от ушей, волосы до… до пояса… На нее даже тридцатилетние мужчины заглядываются. И поет хорошо.

— И что? — не понял я.

— А я что? — мама горько хмыкнула. — Мышь серая. С работы — на работу. Не интересно со мной. И седеть в двадцать семь начала… Крашусь хной, крашусь… А она все лезет и лезет… Да и по больницам часто валяться приходится… повырезали у меня много чего… Тебе знать не надо… Вот па… он, естественно, и…

— Ясно… — теперь уже я перебил маму. — «Была бы я хорошей, он бы не ушел…». Нет, мамуль, это не естественно. Он тебе обещание давал быть с тобой и в горе, и в радости. И с появлением седины любовь не заканчивается. Вон у Лильки Форносовой тетя вообще лысой после болезни осталась. И детей у них с мужем вовсе не получилось. А дядя Вова, муж ее, на руках