За синь-морями - Владимир Алексеевич Солоухин
У пассажиров сложился на пароходе свой быт. В восемь часов утра матрос ходил по палубам с большой медной тарелкой в одной руке и с колотушкой в другой. Он бил колотушкой по тарелке, и густые, почти колокольные звуки созывали людей к завтраку. Все шли в ресторан и занимали определенный столик, тот, за который сели в первый день плавания. Нашими соседями по столику оказались пожилые, очень приятные люди — чета Хорошавиных. Он — медик, кажется профессор, работает в Тиране. Она — его друг, жена, хозяйка. Они возвращались в Албанию после отпуска, проведенного на Родине.
— Ну, как вы привыкаете к румынскому столу? — спрашивала нас обыкновенно Елизавета Михайловна.
— Привыкаем. К Дурресу подойдем, совсем привыкнем.
Кормили нас так: утром, приходя в ресторан, мы заставали на столике кусочек масла и кусочек сыра, а также тарелку с хлебом и сахарницу с песком. Вместо сыра мог оказаться мармелад или несколько ломтиков колбасы. Не успевали мы опуститься на стулья и поздравить друг друга с добрым утром, как появлялся человек по имени Базиль с двумя чайниками в руках. Наклоняя их одновременно, он наливал нам чаю. Едва чашка становилась пустой, Базиль появлялся снова. Все это молча, с невозмутимым лицом, рассчитанными, точными движениями. С чувством легкого голода (как и полагается цивилизованным людям) мы покидали ресторан. Через четыре часа новые удары гонга. Как-то так получалось, что за любым занятием: за книгой ли, за шахматами ли, во сне ли — я улавливал самое первое, самое легкое дребезжание медной тарелки. Теперь на столе вместо сахарницы и чашек стояла перед каждой «персоной» стопа тарелок. Слева от тарелок лежали две или три вилки, справа ложка и два ножа. По количеству вилок и тарелок мы более или менее точно угадывали содержание будущего обеда. Приходил Базиль. В верхнюю тарелку он наливал четыре столовые ложки бульона с плавающей в нем фрикаделькой. Верхняя тарелка исчезала. На следующую клался кусочек рыбки, или запеченный в тесто, или облитый чем-то неведомым. Вслед за рыбой на третьей тарелке при помощи невозмутимого Базиля оказывалось мясо со спаржей или другой приправой. Наконец оставалась перед нами маленькая тарелочка и миниатюрный ножик. Это для яблок. Яблоки предлагались в вазе, и мы сами брали по одному. В четыре часа дня мы опять пили чай, а в восемь часов вечера обедали. Повар был чародей. Ни одно блюдо за все плавание не повторилось. Восемь блюд в день помножить на пять суток — получится сорок. Так вот: мы съели сорок блюд, не похожих одно на другое, а в два конца так и все восемьдесят. Все блюда были необыкновенно вкусны. До восьми оттенков вкуса и запаха насчитывали мы в каждом из них. Но — увы! Пять суток — слишком малый срок, чтобы привыкнуть к их дозировке. Вот подали вам какой-то горшочек из теста, величиной с грецкий орех, наполненный разными разностями. Вы глотаете его и чувствуете, что проглотили что-то очень вкусное, хочется разобрать, что именно, но Базиль убирает пустую тарелку и кладет следующую перемену. Так вы и не знаете, чем же был наполнен горшочек. Будь он с настоящий горшок, еще можно было бы разобраться что к чему!
Пока «Трансильвания» стояла в порту, поднялся ветер.
Сначала мы различали неясный шум, который усиливался час от часу. Постепенно из монотонного шума стали выделяться протяжные звуки, как бы тяжелые, горькие вздохи, потом мощные удары, потом в хаосе звуков ясно определился ритм — в море разыгрывалась симфония шторма.
Через мол высотой с двухэтажный дом стали сначала перелетать брызги. Вскоре пассажиры могли любоваться, как за стеной вдруг поднимется да поднимется седая грива пены, воды и брызг, а вслед за этим раздастся глухой удар. Сотни тонн соленой воды обрушивались на стену.
Через ворота порта виднелось открытое море — кипящее, вздымающееся и падающее. О маяк, стоящий у входа, разбивались валы, то скрывая его наполовину, то обнажая до основания.
Пассажиры любовались всем этим, но у каждого была мысль: как же пойдет «Трансильвания» в такую погоду? Будет качка, будут неприятности. Даже невозмутимый Базиль, разливая нам вечерний чай, сказал, кивнув в сторону моря: «Плоха есть, очень плоха».
А тут еще все смогли воочию увидеть завтрашнюю судьбу «Трансильвании». В море появилось большое торговое судно. Его буквально клало то на один, то на другой борт, так что мачта с ярким фонариком на ней описывала в лиловом грозовом небе размашистую дугу.
Засыпало население «Трансильвании» неспокойным сном под мерные удары шторма.
Однако за ночь и гроза и шторм утихли. Море ласково и как бы виновато плескалось у подножья маяка.
Маленькое суденышко с надписью на борту «Пилот» проводило нас из порта в открытое море, попрощалось тонким жалобным гудочком. «Трансильвания» добродушно пробасила в ответ.
И снова набегают волны, коротко ударяясь в обшивку судна, шипя и пенясь, откатываясь назад. Вскоре справа по борту начались болгарские берега. Я узнал это от молодого паренька, стоявшего на палубе рядом со мной.
— Болгария! — мечтательно произнес он, и по интонации я понял, что это его родина. — Берега издали кажутся голыми, а ведь там все виноградники, сады, поля. Видите белый квадратик у самой воды? Это Балчик, бывший дворец румынской королевы. Она приезжала в Болгарию отдыхать.
— От чего отдыхать?
— Не знаю. Отсюда начинаются золотые пляжи.
Действительно, тонкая, но очень яркая золотая линия отделяла синеву моря от зелени берега.
— Вы что, учились в Москве? — спросил я болгарина.
— Учусь в гидромелиоративном, около Тимирязевки. Был на практике, а теперь домой на побывку.
