За синь-морями - Владимир Алексеевич Солоухин
Ведь с Албанией нет другой связи, кроме как морем[1].
— Знаешь что, — сказал вдруг Романыч, — давай сделаем тему «Дорога дружбы». Узнаем, какие грузы в Албанию идут, какие — оттуда, кто едет. Ведь это и на самом деле дорога дружбы.
— Хорошо ты придумал.
— Тогда пойдем.
— Куда?
— Искать капитана «Трансильвании».
— Да зачем его искать? Сядем завтра на пароход, там и увидимся с капитаном, там и начнем делать тему. Кроме того, судно румынское и капитан румын. Без переводчика мы не договоримся.
Да, забыл я характер Романыча. «Вот ты не болеешь за журнал, тебе лишь бы все на завтра откладывать. А может, сегодня что-то интересное прозеваем».
— Ну ладно, ладно, давай искать капитана.
Романыч, не мешкая, потащил меня в порт. Был знойный день. Не успели мы спуститься по Потемкинской лестнице, как захотелось обратно в прохладный номер гостиницы.
К концу дня многие километры, исхоженные по знойному безветренному порту, сделали свое дело. Мы возвращались домой изнеможенные. Хотел я упрекнуть Романыча за его затею с капитаном, но посмотрел на его вид и промолчал. Крутая Потемкинская лестница, поднимающаяся вверх широкими прямыми маршами, показалась нам с версту.
— Романыч! — вдруг услышали мы восторженный окрик. На верхней ступеньке лестницы стоял и махал нам соломенной шляпой загоревший санаторским загаром фотограф Н., наш общий знакомый. Пока мы здоровались, к нему подошла тоже загорелая сероглазая женщина с мальчиком: жена и сын.
— Ну как? Зачем вы здесь? — посыпались вопросы. — В Албанию? Здорово, чорт возьми! А я, братцы, путешествовал, проехал все побережье на «России», — удовольствие, скажу вам, огромное. Занимал «люкс»... Зеркала, бассейн для купания... А вы, значит, в Албанию?
— Да. Но боимся не справиться с заданием. Первый раз за границу, юбилейный материал, ответственно.
— Эх вы, не знаете, что снимать. Возьмите морячка, приведите его домой в крестьянскую семью — и вот вам картинка: «На побывку». Или вот еще: старик жил плохо, был неграмотный, а теперь у него сын инженер. Посадите их рядом за столом — и вот вам картинка: «Радость старого албанца». Мне бы поехать, я бы поснимал. В общем завидую я вам. Когда отплываете?
— Завтра утром.
— Жаль, проводить не сумею.
И фотограф с семьей исчез так же неожиданно, как и появился.
— Талантливый был когда-то, — сказал Романыч. — А теперь на штампах работает. Амортизация тела и души.
— Ведь он молодой, какая же амортизация?
— Мало ли что молодой. Слышал? Албанию в глаза не видел, а что снимать — подсказывает.
— Да, я понимаю это. Есть готовые штампы — пятьдесят, семьдесят, двести. Берется горячая жизнь,
наливается в один из штампов и сразу стынет, мертвеет. Вместо огня — скука и холод.
— Что-то ты очень навалился на фотографов. А в литературе штампов нет? Или, может быть, их нет в живописи?!
— Почему же нет?! Всюду есть и хорошее и плохое, и живое и мертвое. Человек спит, и человек умер. С виду вроде бы одинаковы: оба неподвижны, у обоих носы, уши, руки, но в одном пульсирует кровь, он жив, а другой — увы! Тоже может быть со стихами, с живописью. Все вроде бы одинаково и все вроде бы правильно: рифмы, размер, или там деревья на картине, краски, и, однако, одно есть искусство, а другое мертвечина. С людьми проще. Дерни за руку, человек проснется, а со стихами хитрая штука — за руку не дернешь, градусник подмышку не сунешь, специальных приборов не придумано...
Разговаривая таким образом, мы дошли до гостиницы, а приняв после утомительного дня горячую ванну и плотно поужинав, легли спать. Завтра отплытие.
В половине шестого утра зазвенел телефон. Романыч бросился к трубке, думая спросонок, что находимся в Москве. Кому бы звонить так рано?
— Дежурный по этажу говорит. Спускайтесь в вестибюль, сейчас автобус подойдет.
Вестибюль завален чемоданами, узлами, багажными тюками. Люди вынесли свои вещи и сидели на них.
Все мы представляли группу людей, подхваченных некоей чужой волей. Нас разбудили, погрузили, везут, теперь вот велят выходить и разбирать чемоданы: таможня. В руках у всех оказалось по листу бумаги, называемому декларацией. В декларации перечислены предметы, которые по тем или иным причинам нельзя вывозить из страны. Но «золота в слитках» мы не везли, «рогов молодых сайгаков» у нас тоже не было, и поэтому бегло, легко скользило мое перо по графам декларации, ставя против каждой графы одно и то же слово: нет.
С борта парохода спускалась на блоках сетка наподобие авосек, с которыми хозяйки ходят на рынок. Только сетка была огромная, сплетенная из канатов. В нее накладывали чемоданы, и она медленно поднималась на палубу.
— Пожалуйста, сюда, — предложил нам на ломаном русском языке худощавый человек в берете. Мы поднялись по трапу, потом снова спустились, потом шли через салон и, наконец, очутились в коридоре, где было написано: «Люкс».
— Но у нас всего-навсего первый класс?
— Ничего, ничего, хорошо будет, — говорил человек и вел нас дальше. — Пожалуйста!
Каюта наша представляла небольшую комнату, отделанную под орех. В ней две кровати, стоящие посередине, платяной шкаф, умывальник, окно с деревянными жалюзи. На ночной тумбочке — телефон. Сквозь толстенное стекло округлого окна виднелась Одесса. Но мы были уже за границей, под румынским флагом, на пароходе «Трансильвания». Басовито рявкнул гудок, и все побежали наверх.
В первую секунду показалось, что кто-то взял, как игрушку, весь широко раскинувшийся одесский берег и начал его круто поворачивать вокруг нас, постепенно отдаляя. Это разворачивалась «Трансильвания». Пока она стояла на причале, ничего не было видно, кроме длинного сарая на берегу и рельсов возле сарая. Теперь берег уходил от нас, и с каждой минутой все большая и большая протяженность его вплывала в поле зрения.
Снизу, у воды, берег был обставлен десятками судов. Посмотреть сверху — наверно, не близко стоят суда один к другому, по крайней мере не вплотную. Издалека казалось, что они нагромождены друг на друга. Мачты, трубы, палубные надстройки — все это перепуталось, смешалось и загородило землю.
Поднимались и медленно двигались фермы и стрелы кранов. Краны в своих ковшах несли уголь, и казалось, что все железное хозяйство порта покрыто угольной пылью. На черном железно-угольном фоне то и дело вспыхивали яркие клубы паровозного пара. Лязг, грохот, свистки, гудки доносились оттуда.
Из-за порта круто и
