За синь-морями - Владимир Алексеевич Солоухин

Владимир Алексеевич Солоухин

За синь-морями

Отец мой, Алексей Алексеевич, любил странствовать. Я говорю «любил», потому что время его прошло, хоть он и до сих пор сторожит гумно в нашем селе Алепине. Еще в молодости при единоличном хозяйстве была у него лошаденка по имени Голубчик. В дождь ли, в снег ли — закладывал он Голубчика, заворачивал в платок полкаравая хлеба, заваливался к ветру спиной и, подергивая вожжи, восклицал нараспев: «Но! Ишь она, чего тут!» Кнута он никогда не имел, но, доехав до ближних кустиков, выламывал хлесткую лозу, которой, впрочем, пользовался мало, ибо любимой его поговоркой было: «Тише едешь, дальше будешь».

Слушать тарахтение телеги по размытым осенним колеям или смотреть на звезды, лежа вверх лицом на охапке сена, брошенного в розвальни, было для него высшим блаженством. Мать ругалась, конечно: все соседи делом заняты, а его только и носит по чужим сторонам.

Из засаленного кармана, где всегда держались у него какие-то бечевочки, ржавые гвозди, пробки, он доставал обкрошившийся по краям мятный пряник и, протягивая его мне, говорил: «На. Из Суздаля».

Позже, в колхозе, все знали его слабость и потакали ей. Куда бы ни понадобилась подвода — на станцию ли за удобрением, в район ли за кинопередвиж­кой, в область ли за шестеренками к молотилке, — всегда наряд получал Алексей Алексеевич. Зато уж можно надеяться, как бы ни крутила в поле февральская метель, никогда не откажется, — надо так надо.

За время постоянных разъездов появилось у него много друзей в разных селах и деревнях, расположенных по трактам. Друзей этих он называет приятелями. До сих пор многочисленность их — самая большая гордость Алексея Алексеевича. Если назовешь ему деревню Нераш, он скажет: «Как же, как же, есть у меня в Нераше хороший приятель Иван Григорьев. Набожный человек». Или если назовешь ему такую далекую от нас деревню, как Дубки, он и тогда скажет: «Был у меня в Дубках приятель дядя Влас. Бывало заедешь — зайчатиной угощал».

Да что Дубки. Однажды зашла речь о Петушках, что в целых шестидесяти километрах от нашего села, и тут ответил отец: «Как же, как же, есть у меня в Петушках хороший приятель. Жив ли, не знаю. Проведать бы».

Отцу, дожившему до преклонных лет, невдомек, что мало приятелей у него осталось на земле, а может, и нет уж ни одного.

А я вот тоже полюбил странствовать, и приятели у меня тоже есть. Правда, не в Дубках и не в Нераше. Когда мне сказали, что нужно ехать в Албанию, я воскликнул: «Как же, как же, живут в Тиране два моих хороших друга — Лазар Силичи и Фатмир Гьята. Уж три года прошло, как не видался с ними!»

Однажды в кабинет директора Литературного института имени Горького зашли два молодых человека. Они нерешительно остановились у порога и сказали:

— Бон-жур.

— Бон-жур, — повторил за ними директор.

Но так как его познания в области французского языка на этом и кончались, то беседа не получила дальнейшего развития. Обратились за помощью к нашей француженке. Выяснилось, что молодые люди — албанцы, что они приехали учиться в институт, что оба они пишут стихи и ни слова не знают по-русски. Одного из них звали Лазар Силичи, другого — Фатмир Гьята. Таким образом, два гражданина далекой Албанской республики вошли в дружную семью Литературного института.

Да разве только они одни!

Вскоре меня с товарищем позвал в кабинет директор.

— К нам приезжают несколько румынских ребят, мы поместим их в вашу комнату. Они не знают ни Москвы, ни русского языка. Помогите им в первое время. Познакомьте с городом, с нашими порядками, чтобы они чувствовали себя как дома.

Это было как раз в день выдачи стипендии. Изъясняясь жестами, мы повели новых москвичей в гастроном № 1, где и купили всякой всячины: вареной колбасы, трески горячего копчения, маринованных огурчиков... И потом не раз собирались мы за дружеским столом в общежитии. Что это были за вечера! Болгары Георгий и Лиляна запевали задумчивые песни о Родопах, о солнечной Загоре, о партизанских кострах, читали стихи Христо Ботева.

Кто в грозной битве пал за свободу,

Тот не погибнет...

«Той не умира!» — звучало это по-болгарски. И мы дружно повторяли тревожные, зовущие, как бы бронзовые слова: «Той не умира!» А потом румыны пели песню ударных бригад; что-то длинное и протяжное о бескрайных степях родной Монголии выводил, прикрыв глаза, Сенге Дашцевгин; Тереза Квечинская читала Мицкевича или Броневского.

«Мы плохо поем, — говорили Фатмир и Лазар. — Приезжайте к нам в Албанию, услышите, какие песни есть в Шкодере и в Корче».

Однако и они помогали нам, когда мы все вместе сотрясали стены старого и доброго дома Герцена только что появившейся тогда песней-гимном «Дети разных народов...»

«Эх, отец, отец, — думалось мне сквозь шум веселья. — Видишь, как изменилось время. Не только в Нераше мои друзья, а по всей земле, нет, не какие-нибудь символические, а личные друзья. Из одного стакана воду пьем, одни и те же песни поем. Слышишь, к себе в Албанию побывать зовут. То-то и оно. А где она, Албания? Небось не доехать бы на твоем Голубчике».

Потом мы получили дипломы. Фатмир и Лазар на правильном русском языке сказали нам слова прощания и уехали на родину. Нас, оставшихся в Москве советских выпускников, увлек и почти всех разъединил водоворот жизни. Тот пошел работать в редакцию газеты, тот засел за роман, тот уехал в колхоз изучать жизнь. Мне удалось устроиться на разъездную корреспондентскую работу в иллюстрированном журнале. В комнате я повесил большую карту Советского Союза и время от времени стал наносить на нее жирные ломаные линии — маршруты совершенных поездок. Веером расходились эти линии от звезды, обозначающей Москву. Одна линия бросилась к Сыктывкару, потом круто повернула на север и через Ухту, через Ижму и Усть-Цильму по Печоре выбралась к Нарьян-Мару, а через него—дальше на восток, над Большеземельской тундрой на берега Карского моря. Другая линия устремилась на юг. Она коснулась города Фрунзе, обогнула озеро Иссык-Куль, запетляла по горам Тянь-Шаня. А там и пошли линии — до Воронежа, до Киева, до Рязани, до Вологды, до Новгорода, до Пензы, до Жданова, до Ростова-на-Дону, — да разве все перечислишь!