"Всего я и теперь не понимаю" - Александр Гладков
10 октября
Встретил в Диэтическом ресторане за обедом Арбузова. Он собирается идти с Плучеком и Дехтеревыми на фильм о канале Волга — Москва (тот самый, который зачинали со Штоком прошлым летом). Иду с ними. Все-таки любопытно. Ясик приносит известие, что арестован Шостакович. Все подавлены. Надо позвонить вечером Шебалину: проверить. После кино они все едут к Дехтеревым, а я отказываюсь и иду домой. В фильме от наших замыслов, разумеется, мало что осталось <...>
11 октября
Мое существование сейчас гораздо более призрачно и относительно, чем бесспорное и абсолютное существование Андрея Болконского и Наташи Ростовой.
12 октября
Вчера ездил в Загорянку. Наши уже устроились на новой даче. У них очень хорошо. За окном лил дождь, а у них в ярко освещенном деревянном домике тепло и уютно.
На обратном пути в вагоне громкий и откровеннейший разговор двух пьяных о том, что лучше война, чем когда всех сажают, и что «продали Ленина». Они сидят в конце вагона и кричат так, что постепенно все переходят в другой конец из осторожности. Когда поезд приходит в Москву, я не ухожу сразу, чтобы посмотреть, что с ними будет: донесет ли кто-нибудь, и заберут ли их (народу в вагоне было все-таки довольно много). Нет, никто не донес, и они уходят с вокзала, пошатываясь и поддерживая друг друга. <...>
Снят Бубнов и на его место назначен некий Тюркин63 <...> В Париже умер Вайян Кутюрье64. Меня с ним однажды знакомил В.Э.
13 октября
Слух о Шостаковиче не подтверждается, слава богу.
Днем с неба падала какая-то белая крупа: не то снег, не то град. Сыро и холодно, а у меня нет демисезонного пальто. Хожу в плаще. Шляпу повесил на гвоздик. Ношу свою старую меховую черную кепку. Она и плащ — сочетание изумительное. Но это пустяки. Важно лишь одно — что с Лёвой?
14 октября
Наш дом снова пострадал на прошлой неделе. Взяли старичка профессора. Оргия арестов не утихает. Оптимисты считают, что к выборам все затихнет. Выборы назначены на 12 ноября. Логики в этом мало, но верить хочется. А пока что арестован на вокзале вернувшийся с триумфальных парижских гастролей со своим ансамблем Миша Шульман, которому я так завидовал летом.
Виктор Кин. 1937
Вчера в «Правде» сообщено, что в политбюро введен Ежов. Рухимович арестован и на его место назначен М.Каганович. <...>
На улице Горького начали сносить и передвигать дома от угла проезда Художественного театра вверх. На дверях «Бутербродной», что напротив Брюсовского, висит объявление: «Сегодня, по случаю сноса дома, бутерброды не продаются». Есть еще юмор в юморовницах, как сказал бы В.Я.Шебалин.
15 октября
12 часов дня. Только что принесли радиограмму из Владивостока от Лёвы. Сообщает, что здоров, и спрашивает о здоровье. Второе, разумеется, иносказание: мол, целы ли? Больше ничего, но и на этом спасибо. Мы узнали об его отправке в конце августа. Значит, он был в дороге около полутора месяцев. Впрочем, кто знает, сразу ли ему удалось телеграфировать. В тюрьме он сидел немногим больше месяца. Всё говорит о том, что у него не самостоятельное дело, а, скорее всего, он был осужден по делу Вали Португалова, арестованного за два с половиной месяца до Лёвы.
В начале вечера у меня был Ясик Дехтерев, а потом я еду в Загорянку. Приехал почти ночью и едва достучался. Они уже ложились спать. Мама взволнована. Уехал на предпоследнем поезде и опоздал на метро. Кое-как добрался до Центрального телеграфа и дал Лёве телеграмму, что все здоровы.
17 октября
Утром звонок Оттена. Я уж было обрадовался: подумал — новое задание. Но тон у него какой-то странный. Еду с дурным предчувствием (он кратко просил меня заехать в редакцию). Оно оправдывается.
Н<иколай> Д<авидович> спрашивает меня, правда ли у меня брат «враг народа». Он был знаком с Лёвой и говорит об этом, насколько это возможно, осторожно и мягко. Но этими самыми невероятными словами. Я рассказываю ему все и даже про телеграмму. Он молчит и обещает позвонить, когда «руководство» решит, как быть с моим сотрудничеством в газете. Но мне уже ясно, что все решено.
Из редакции иду пешком в ГосТИМ. Я уже знал, что театр вернулся.
В.Э. ходил в шубе по фойе — в театре холодно. Он мне обрадовался и звал заходить на репетиции. Сказал, что увлекся и выпустит спектакль к празднику. В помещении театра идет ремонт. Главную роль играет Валя Назарова. Я спросил о здоровье З.Н., и В.Э. ответил: «Так себе...» Как мне сказали другие, З.Н. пока в работу не вмешивается. Его позвали к телефону, и он ушел. Еще болтал с Назаровой, Исаевым, Козиковым, Кельберером, Степановым, Барановым и др. Как всегда, когда В.Э. сам ведет репетиции, настроение довольно бодрое.
Под вечер приезжает отец и снова рассказывает о тревожных слухах о выселении из Москвы семей, где есть репрессированные, и даже о конфискации квартир и дач. После его отъезда является неврастеник Игорь и еще подбавляет порцию разных дурных слухов и предчувствий. Он считает, что нужно самим уезжать из Москвы, пока не выслали, что Москва сейчас — это огромная мышеловка, где погибнешь и пр. Сам он решил переехать в Калугу, где у него семья. Я с ним спорю, что, по-моему, наоборот, в провинции будешь больше на виду и пр. В Москве же проще затеряться. Но после его ухода остается ощущение неуверенности и тоски.
19 октября
Днем был на Кузнецком в изд-ве «Искусство», где подписал соглашение на статью о Щукине. Все может сорваться, конечно, если и сюда дойдет слух о брате.
Оттуда иду на Чистые пруды в редакцию «Рабочей Москвы». Утром звонил Оттен и просил зайти. Н.Д. ведет меня в кабинет какой-то редакционной шишки, и я рассказываю ему о Лёве. При этом присутствует Р.Лерт, знающая меня с 1930 года, когда я еще был репортером. Все молчат, потом шишка говорит, что они посоветуются с редактором и позвонят мне. Все ясно. Сотрудничество в «Рабочей Москве» кончилось, едва начавшись. Разумеется, никакой обиды у меня на них нет. Они боятся за себя. Сейчас в редакциях так же шерстят, как и везде. Как раз сегодня «Правда» отчитывает
