Где. Повесть о Второй карабахской войне - Коля Степанян
После обеда меня привели в офицерскую. Там уже ждали пятеро, включая того, с кем я подрался. Угрозы. Призывы вести себя тише. Я не знал, как реагировать.
– Я приехал сюда добровольцем, чтобы мы плечом к плечу встали против врага, – объяснял им.
Вспоминаю это сейчас, и меня переполняет гнев. Моя наивность. Их ядовитые улыбки, когда они переглядывались между собой.
– Ко мне проявили неуважение, и я ответил на это. Как бы вы поступили на моем месте? – продолжал я.
Ответ был очень прост.
– Мы не на твоем месте. А ты не на нашем.
Ишхан Ваанян, командир по штабу.
Манч очень шустрый и смекалистый. Во время войны это спасло нам жизнь. А до этого во время службы это спасло его от ежедневных многочасовых занятий по строевому шагу. Он смекнул, что их можно избежать, помогая командиру штаба по делам.
И ура! Теперь у нас есть маленький инсайт в ежедневную рабочую жизнь второго человека батальона армянской армии.
Он принимает звонки от «чархов».
Кто служит в спецвойсках? Артиллерия, связь, пушки и т. д. Логичный ответ – те, кто туда лучше всего подходят.
Нет, в спецвойсках служат те, у кого есть «чархи».
Манч устал перераспределять человека, с которым я подрался, из подразделения в подразделение. Тот выбирал, где ему нравится.
Важно еще отметить, что тот, безусловно, «лав тха» (լավ տղա – хороший парень). «Лав тха» в Армении – то же, что и «ровный пацан» в России. Живущий по понятиям. Пятьсот раз на дню слышал, как окружающие меня люди говорили: «Он (кто угодно) лав тха». Про себя так нельзя говорить ни в коем случае, зато можно говорить: «Ты что, сомневаешься, что я лав тха?!»
Мой отряд, который я собственно и пытался защитить от несправедливости, занял сторону этого самого «лав тха».
Я отнесся с пониманием. Всем хочется места под солнцем.
Ну а Ишхан Ваанян – это тот самый командир, который свалит на машине скорой помощи, когда его батальон попадет в окружение.
Так кто же во всей этой иерархии обычный солдат-срочник?
За три месяца службы фразу «я горд и счастлив быть здесь» я слышал только от двух людей: себя и Бидзы́. Бидза́ (բիձա – старик) был деревенским парнишкой, довольно чудным, и у него было то ли семь, то ли восемь братьев.
По правилам нашей армии, если твой родной брат служит в N-ой части, ты можешь туда попасть без жеребьевки. Бидза так и сделал. Хотя мог попытать удачу и попасть в менее опасное место. Уверен: многие так бы и сделали.
– Вы что, все ввосьмером будете здесь служить?
– Плохо, что ли? – улыбнулся он искренней деревенской улыбкой, обнажив огромные кривые зубы. Он и вправду был похож на старика.
Ну какой все-таки абсурд! Каждый божий день тысячи людей по всей стране поднимают тост во здравие и счастье армянских солдат, а оказывается, что пьют на самом деле за самых что ни на есть заключенных.
Кто-то хочет быть заключенным? Поднимите руки! Черта с два.
Так и вышло, что только я и Бидза, вероятно, одни из немногих, отдаленных от армянской действительности человека, были горды и счастливы служить Родине.
Так почему же они заключенные? Освободите их! Скорей!
А как освободить людей от того, во что они сами верят?
Капитан Вардересян, командир по боевой части, построил нас вечером одного дня. Нет, не простого дня, а дня, предшествующего дню, предшествующему войне. Итого – два дня до начала боевых действий.
Запах пороха уже почти что доносился до воинской части – все мы знали, что война неизбежна и начаться должна совсем скоро. В воинской части информация разносится очень быстро. Постовики уже больше двух недель замечают повышенную активность на границе.
– Пока не расскажете мне наизусть статью устава, не пойдете спать. Каждый. Тупоголовые кретины. Война начинается, а вы ничего не знаете.
Мы действительно ничего не знали – в этом он не ошибался. Вот уже через несколько дней будет три месяца, как началась моя служба, и стрелял я один-единственный раз.
– Мы что, устав будем азерам рассказывать? – спросил я шепотом впереди стоящего Манча.
– Молчи, – прошептал он мне в ответ сквозь зубы.
– Положение лежа – принять! – проорал капитан Вардересян, услышав чей-то голос.
Был ли это мой или чей-то еще удивленный голос, я не знаю.
Весь батальон – а это около четырехсот человек – разом синхронно упали на землю. Гул неодобрения разрезал тишину джабраильского вечера.
– Если хотите, можете так учить, – сказал он тихо, едва слышно.
Он любил говорить почти что шепотом, упиваясь идеальной тишиной, которую создал.
Высокий, огромное пузо. Садистские наклонности. Его любимая игра – построить солдат и дать команду «Отбой!».
– Десять… девять… восемь… семь…
Пока мы бежим к своим койкам, капитан Вардересян стоит у дверей с деревянной палкой в руке.
Мы опять не успели.
– Отставить!
Бежим обратно. Снова и снова – так будет продолжаться до тех пор, пока он не устанет.
Его хохот раздавался на всю часть. И уж точно доходил до здания военной полиции в ста метрах от нашего батальона.
– Мне плевать, – говорил он, наслаждаясь своей вседозволенностью. – Надо будет – хоть во дворе военной полиции в кровь изобью.
Как-то раз он швырнул камень в одного из сержантов, разбил ему глаз. Сержанта спрятали от чужих взоров, и говорить об этом было запрещено.
Но это все ладно. Это все не так и интересно. Интересно то, что его любили.
– Он лав тха, – говорили в унисон солдаты.
А когда он хохотал, ломая очередную палку о тело очередного солдата, солдаты хохотали в ответ. Я хохотал тоже. Разве не смешно?
Так а почему же он «лав тха»?
Потому что жил он по понятиям и близко дружил с «яхшами». Такой вот симбиоз: одна сторона опирается на власть и безнаказанность другой стороны, и наоборот. Идеально.
Я не держу обиды на капитана Вардересяна. Есть невероятная злость. Злость за то, что стрелял я лишь однажды за три месяца службы, а бегал до койки огромное множество раз.
Ах, да. Четыреста молодых ребят, мы стоим напротив него, зазубривая статью. Большинство проживают свои последние дни, но не капитан Вардересян, командир по боевой части.
Капитан Вардересян сидит довольный напротив нас, и слова его, сколь ужасные,
