Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Но рисовать Путина считалось крайне неприличным. То есть сначала это было неприлично, потом прикольно, а потом уже не нужно. Мы же с Викой с самого начала понимали, что делаем не столько портреты, сколько картинки для разных носителей, для тиражирования: календари, открытки и так далее. Мы хотели сделать Путина фигурой поп-культуры. А в 2004 году мы этот проект закрыли. Путин уже стал фигурой поп-культуры.

Я, честно говоря, и тогда не понимал, и сейчас не понимаю, что тут неприличного. Вот нет ни одного серьезного портрета Ельцина, сделанного современным концептуальным художником. Вообще нет нормальных портретов. Никаких. То же самое – Лужков, Собчак, Гавриил Попов, Черномырдин, Гайдар. Но ведь это же история! Видимо, после портретов Шилова и Налбадяна все стали относиться к этому жанру очень снисходительно. Неправильно.

Я очень уважаю Ельцина. Ельцин – это перемены. При нем мы поняли, что можно жить без коммунистов. Но не поняли – как. А при Путине мы поняли – как. Что будет вот так-то и так-то. Что надо читать русскую классику внимательно, чтобы понять: ничего никогда не меняется.

Когда посадили Ходорковского, я, как «гнилой интеллигент», пришел к какому-то начальнику с претензиями: ну что ж вы, мол, так? А он вдруг мне говорит исподлобья: а кто первый начал? Ты первый и начал. Я просто обалдел.

Да, и еще. Почему я испытываю гордость, когда смотрю на эту шкатулку?

Потому что, ты знаешь, Палех сделан как бы не совсем людьми. Скорее, пришельцами или роботами. Вроде бы сидят люди, рисуют старательно, но нет, это не люди. Никто не знает, откуда эти краски, этот стиль, эти орнаменты, почему тут красное, а тут ничего нет. Палех – это вечность, я же говорю».

…На бывшей улице Грановского, прямо напротив «пятого дома Советов» (есть там такой дом, где жили Хрущев, Косыгин, Фурцева, даже Троцкий в свое время жил, Ворошилов, Буденный и многие другие, там весь дом утыкан этими досками) был когда-то ресторан-галерея со странным названием «Муха».

Туда Врубель пригласил меня на первую (и, по-моему, последнюю) выставку с портретами Путина.

Я пришел, было очень жарко, я выпил виски, потом еще, и стал думать, зачем же Врубель и Тимофеева все это делают. Как-то все это не укладывалось у меня в голове.

Потом мы сделали врубелевскую обложку в «Огоньке» (с Путиным), потом Лужков с Примаковым были окончательно побеждены и повержены в прах, и наступила какая-то странная эпоха.

С одной стороны, сразу начал происходить какой-то ужас (утонул «Курск», арестовывали известных бизнесменов, заводили уголовные дела, шла вторая война в Чечне, гремели взрывы в Москве и прочее). А с другой стороны, несмотря на это, у меня было полное ощущение, что все как-то очень спокойны и даже несколько воодушевлены.

Нет, не самим Путиным, конечно.

…Но было четкое ощущение, что все ждут от новой эпохи каких-то перемен, изменений, так сказать, в лучшую сторону.

Мрачный колорит девяностых вдруг куда-то исчез. Все перестали бояться. Больше бояться было нечего. Все самое страшное уже произошло. Так многим казалось тогда… Может быть, и мне так казалось.

Ну или по крайней мере было ощущение, что все радостно и фатально успокоились.

Люди спокойно шли на сотрудничество с государством. (В дальнейшем эти же люди стали его главными идеологическими врагами. Приводить примеры я не хочу, текст не про это.)

Не были воодушевлены и не успокоились (радостно и фатально) только те, кто либо слишком глубоко понимал все происходящее (но это я знаю абстрактно, без деталей), либо те, кто неожиданно для себя оказался на проигравшей стороне (а вот это я знаю с деталями).

…Поэтому ничего неприличного Врубель и Тимофеева тогда действительно не делали.

Но при всем этом – они пошли все-таки дальше других. Они поняли и попытались показать главное: природу путинской популярности. Ее градус, степень, само это излучение. Путин ведь действительно очень скоро превратился, может быть даже помимо своей воли, в какую-то поп-икону, в божка массовой культуры.

Политик в нормальной, обычной стране не может иметь такой болезненной популярности.

Иначе он уже не политик, наверное…

Да, наверное, именно это они пытались показать на картинах, а потом в календаре, который назывался «12 настроений президента». Там Путин сидит в кимоно и ласково улыбается, позирует в военно-морской форме, ну и так далее. Помню еще портрет в прекрасном желтом кашемировом пальто чуть ли не до пят и в пижонском шарфе. Мол, знай наших!

Картинки, надо сказать, лишь внешне казались «прикольными» и веселыми, на самом деле в них было что-то жутковатое.

Дима и Вика принесли нам этот календарь, кажется, на новоселье и подарили. Календарь был огромный. Надо было еще понять, куда это все дело повесить.

Мы с Асей долго ходили по квартире и примеривали: то ли в этот угол, то ли на эту стену, то ли в эту комнату, то ли в другую.

Потом нашли место в коридоре.

Путина было видно издалека, прямо от входной двери.

Он провисел у нас год, а потом Ася его сняла.

Что с ним делать дальше, мы не понимали. Не хотелось, чтобы у нас висел старый календарь на видном месте, да еще с Путиным. Все эти Димины заскоки с массовой культурой и с тиражными «носителями», уже как-то не очень трогали.

А вот сам Путин трогал, и все больше и больше.

Но выбрасывать календарь мы тоже не могли. Ну что его, на помойку нести? Это было бы нехорошо. Причем по целому ряду причин.

Кажется, сначала я задвинул его куда-то за шкаф. Потом он плавно переместился на балкон. Где скоро стал очень пыльным и грязным.

Может быть, временами я его даже протирал, не помню.

А при переезде календарь исчез…

Это был единственный подарок Врубеля, с которым я расстался легко.

* * *

После какого-то интервью, которое я у него брал то ли для «Медведя», то ли для «Огонька», мы доехали вместе до Пушкинской и остановились попрощаться.

Именно в этот момент Врубель вдруг заговорил о том, что тогда его очень волновало.

Он показал мне на какую-то огромную рекламу или просто на глухую стену дома и сказал, что хотел бы, чтобы его работа была здесь.

– Где? – не понял я.

– Ну вот здесь, здесь…

И он горячо и сбивчиво начал говорить о том, что современное искусство не может быть замкнуто в стенах галереи или музея, что это не так, неправильно, что оно по природе своей должно говорить с человеческими массами, что оно должно окружать их