Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев
Врубель же находился в другой волне, в другой генерации художников, более молодых, их имена еще только начали узнавать в мире (и в принципе так до конца и не узнали), первая волна интереса к постсоветской культуре прокатилась над их головами, ну а что будет дальше, каков сюжет, никто из них еще не знал…
Но дело же не только в этом.
Врубелю вообще ничего в жизни не давалось легко.
За его спиной никогда никто не стоял. Если кто-то и приходил сам, пытаясь открыть перед ним нужную дверь, постелить ковровую дорожку и осыпать ее цветами, то этот человек, как правило, имел в виду не только свою выгоду, но и очень своеобразное представление о правилах игры. Цветы были фальшивыми, да и дверь могла вести не туда.
Когда мы встретились с Врубелем в начале девяностых (он приехал к нам на Аргуновскую), я поздравил его с большим успехом и спросил, как вообще дела. Дима сказал, что вообще-то все хорошо – европейские выставки, картины покупают музеи и так далее, но знаешь, вдруг добавил он, это все не так просто.
В его интонации я уловил усталость, но не придал значения.
Вообще, если попытаться понять общий вектор его тогдашнего настроения – да, оковы пали, и свобода ждала всех радостно у входа, и пала не только одна берлинская стена, тогда казалось, что пали вообще все стены, но жизнь, наступившая вслед за этим, была по настроению, по ощущению какой-то не такой, как ожидалось. И эта маленькая черная крапинка в общем благостном воздухе, она все время увеличивалась, росла, как тучка на горизонте, которая постепенно становится грозой, бурей, идеальным штормом.
…Мне же удавалось, в отличие от Врубеля, оставаться в своем тесном и маленьком московском мирке: утром встал, пошел на работу, отредактировал заметки, попил служебного чая с печеньем, потрепался по телефону, вечером забрал детей из садика, встретился с друзьями.
Я в упор не хотел видеть никакого апокалипсиса, я в него не верил, я его не чувствовал. Говоря откровенно, я тогда был просто счастлив. Деньги меня волновали не особо. Году в девяносто третьем Ася сказала, что все пытаются добыть хоть какую-то валюту (стоимость денег постоянно менялась, и это было крайне неудобно), я сходил на радио «Свобода», прочел вслух две заметки – одну про Переделкино, другую про русскую деревню – и получил свои первые четыреста марок. Потом мы купили на них мой первый в жизни взрослый пиджак.
Апокалипсис порой бывал у меня внутри, но с этим приходилось как-то справляться. У меня была редакция, был дом, был общий каркас существования, который мог трещать, но не ломался.
При том, что я был склонен переживать из-за каждой ерунды, а Врубель нет, он вообще был гораздо сильнее и тверже, наверное, любого из людей моего круга, но его отношение к общему апокалипсису, к возможности катастрофы было изначально совсем другим.
Он в этом вырос, он с этим жил, начиная с двенадцати лет. Когда ушел отец и потом появился отчим, Игорь Калугин.
* * *
Но в 1995 году в его жизни произошло событие, которое сильно изменило весь вектор его существования.
Как гласит пока еще неподцензурный ресурс «Википедия», «…с 1995 года работал в соавторстве с супругой Викторией Тимофеевой».
До 1995 года были картины художника Дмитрия Врубеля – а с 1995 года авторского тандема Врубель – Тимофеева.
В этом сначала ощущалось некоторое неудобство: ведь они не сразу начали как тандем, и нужно было еще привыкнуть к этому обстоятельству. Но вскоре все привыкли.
Постепенно, плавно менялась художественная тактика и стратегия.
Как всегда в таких случаях, всем было интересно – ну а как вы вместе работаете? Врубель отвечал на этот вопрос так: «Ну как-как… Это страшно. Мы ни в чем и никогда не бываем согласны. Разрыв каждый день. А потом вдруг все кончается, мы миримся. Это значит, что работа подошла к концу».
Где-то после 1995 года Врубель и Вика приехали к нам в гости на улицу Кедрова, и он снова принес подарок: мой портрет.
На фотографии (которая была, как всегда, основой для художественного изображения) я сижу в жилетке и рубашке в крупную голубую клетку, с довольно глупой улыбкой до ушей. Картина, все та же миллиметровка с мелкими клеточками, акриловые краски, была наклеена на кусок загрунтованного картона – ну, обычный кусок картона, в каком перевозят разные вещи, только он загрунтованный, обрезанный в форме волны и с непонятными крупными дырками поверху.
– Я не понял… Это что, ты специально нарисовал? Для меня?
Врубель улыбнулся и сказал, что это учебный этюд.
– Я сейчас много кого рисую, учусь передавать выражение лица, ну и все такое, – скромно сказал он.
А потом рассказал историю, как к нему пришли очень странные люди в пиджаках с большими плечами, в золотых цепях и перстнях и попросили его сделать «портрет для памятника». «У тебя вроде получается, – сказали они. – Мы хорошо заплатим».
Но Врубель делать портрет для памятника не стал.
Вежливо отказался.
Портрет долго стоял у меня на шкафу. Да и сейчас стоит в кабинете. Я постепенно старею, а он, слава богу, нет.
Когда я впервые увидел Вику, красивую женщину, мягкую, с загадочными южнославянскими чертами лица, очень адекватную и сдержанную в словах, то сразу понял (хотя никогда в этом ничего не понимал и вообще плохо разбираюсь в людях), что жизнь у Врубеля скоро станет совсем другой.
И верно, медленно и плавно Вика внесла в его жизнь гармонический элемент. Как пишут в любовных романах, «они стали единым целым».
Наверное, так оно и было.
* * *
В 1999 году Врубель пригласил меня на выставку, которая называлась «Оргия гуманизма». Рекламные баннеры висели по всей Москве, выставка открывалась в «писательском зале» гостиницы «Рэдиссон-Славянская» (шикарнее места в то время в Москве вообще не было), зал был переполнен не совсем привычной для меня публикой: красиво одетые молодые дамы, мужчины в пиджаках и лакированных ботинках, по залу ходили официанты и разносили канапе и шампанское.
…Честно говоря, я немного обалдел.
Нужно было ходить от картины к картине, медленно и друг за другом, чтобы не толпиться, потому что в определенной точке включалось звуковое сопровождение и эстрадный артист Александр Цекало читал короткие монологи писателя Игоря Яркевича. Собственно говоря, сами картины были тесно связаны с этими монологами.
Сам Игорь, конечно, тут тоже был, я к тому времени уже хорошо знал его рассказы,
