Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев
В этом был отзвук «берлинского эпизода» и была еще какая-то боль, не совсем понятная мне тогда. Врубель мечтал не о славе, не о деньгах, совсем нет. Это все волновало его во вторую очередь. Он как будто снова возвращался к «Фонду-86», к своей юношеской идее о том, что картина – это больше чем картина, что художник – это больше чем художник, – по крайней мере так должно быть.
Когда я вижу сегодня на этих глухих стенах в Москве аляповатые, страшные до ужаса «портреты великих людей», всех этих пржевальских или стрельцовых, намалеванных какими-то безвкусными умельцами, мне становится больно – больно за то, во что выродилась в итоге эта великая Димина мечта.
Но к тому моменту, как эти настенные картины появились в Москве, его здесь уже не было.
* * *
В 2006 году умерла его мама, Татьяна Юрьевна, человек, который очень много для Врубеля значил. Он сказал в интервью об этом коротко, показав на открытую книгу, которая лежала у него на столе.
Когда мама умирала, она заложила книгу вот на этой странице, отметила то стихотворение, которое я теперь знаю наизусть и часто повторяю. Она умерла без меня. Но она успела открыть книгу никому не известного поэта. Как будто послала мне письмо. Мне там понятно каждое слово. «Я осень читаю как повесть, заранее зная конец».
…А в 2008 году Врубель пригласил на выставку, которая называлась «Евангельский проект». Название, надо сказать, меня несколько напугало. «Ну вот теперь Дима и на Иисуса нашего Христа замахнулся», – подумал я тогда.
Все это происходило в огромных залах на Крымском валу (тогда это еще был Дом художника), среди других галерей там выставлялась и галерея Марата Гельмана, вот с этой выставкой. Она шла всего неделю.
Я ходил от картины к картине, внимательно читая подписи. Ну, например, такие:
«Одна служанка, увидев его спящего у огня и всмотревшись в него, сказала: и этот был с Ним…» (Маленькими буквами подпись, как бы источник, в музейном языке это называется кре́дит, у Димы и Вики имелась в виду фактическая сторона снимка: «Проверка документов в Москве».)
«Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть царствие Божие». (Маленькими буквами: «Молодые пионеры обновленной пионерской организации. Россия».)
«Он же начал клясться и божиться: не знаю человека сего, о котором говорите» («Уличная сценка из жж-сообщества gopota.ru».)
Ну и так далее…
Это были картины невероятных размеров. Высота – три, длина – три с половиной, четыре, пять, восемь метров!.. И конечно, эти картины завораживали и пугали. Дети-беспризорники, наркоманы, члены каких-то уличных банд, полицейские, старики и старухи…
На них не просто было страшно смотреть, рядом с ними стоять-то было страшно. Уродливое, безнадежное, отчаянное в этих лицах и фигурах было доведено до какого-то предела. Смеющиеся ребята с редкими зубами, толстое, расплывшееся в масляной улыбке лицо полицейского – все вместе оно будто поглощало, съедало тебя.
Но я ходил и смотрел, пытаясь понять.
Мир, окружающий нас, дошел до какой-то крайней точки, дальше уже ничего не будет. Глупо кого-то осуждать, можно только молиться за этих людей. Мысль была вообще-то простая и понятная, но думать об этом в тогдашней, уже довольно сытой и благополучной Москве совершенно не хотелось.
Хотелось уйти. Сесть в кафе, заказать чаю, кофе, посмотреть на окружающих тебя милых, хорошо одетых людей. Убедиться внутренне, что все в общем-то в порядке. Просто эти художники так видят. А мир, он другой.
То, что мир именно такой, настигало тебя как-то потом. Неосознанно. Когда ты шел по Москве, и тебя вдруг охватывала эта дикая вселенская тоска.
Каким образом Дима и Вика достигали этого удивительного эффекта, я сказать не берусь. Хотя нет, попробую.
Ну во-первых, сам масштаб изображения.
Это была такая «Сикстинская капелла наоборот», огромные фрески самого что ни на есть уродливого свойства – то есть фрески были прекрасны, но сами люди, на них изображенные, были уродливы – при этом они были приближены к тебе максимально.
Цветовой колорит – Дима и Вика изображали лица примерно в одной гамме: оранжевой, коричневой, грязно-телесной – как будто под кожей у всех этих людей бушевала яростная злая кровь.
Как будто они были налиты этой кровью.
Ну и наконец, евангельские слова и сухие подписи к ним – сочетание было не то что парадоксальным, а приводящим в ступор.
Надо сказать, что, помимо российских, совершенно жутких, до дрожи просто, сюжетов, Врубель и Тимофеева смело использовали и сюжеты международные. Например, «Портрет Пэрис Хилтон» (с закрытыми глазами): «Она же, увидев его, смутилась от слов его». (Маленькими буквами: «Пэрис Хилтон прибывает на благотворительную вечеринку в Пальма-де-Майорка, 2007 год».)
Или: «Сказал им также притчу о том, что должно молиться и не унывать…» (Маленькими буквами: «Главный прокурор ООН Карла дель Понте и религиозные лидеры боснийских мусульман на молитве в память о мусульманах – жертвах сербских войск. 2006 год».)
Международных сюжетов было довольно много, наверное, предполагалось, что выставка «Евангельский проект» двинется в мировое турне, где всем будет интересно, что же именно, помимо России, художники видят в этой оптике.
Получалось у Врубеля – Тимофеевой, что весь мир практически кричит, вопиет: наступили последние времена, и там, в этой теме были важные сюжеты – афганские, палестинские, израильские и так далее.
Но пересматривая сейчас весь каталог подряд, я думаю, что ставить российские и международные сюжеты в один ряд было, с одной стороны, правильно – кризис «человеческого», человеческих ценностей, подступал всюду, а с другой – неправильно. Потому что в России художники находили и показывали совершенно разложившийся, разлезающийся на куски, как старая одежда, «человеческий материал». В остальном мире это были войны, репрессии, страдания, геноцид, потери, но люди-то изображены были относительно нормальные. В этом разница.
На этих работах документальная фотография, по сути дела – сухая фиксация реальности – начинала разбухать, ее просто распирало от внутреннего давления, это был какой-то фантастически сильный прием.
…А в искусстве, как известно, прием – это главное.
Почему-то больше всего на этих картинах меня пугали не беспризорники, не наркоманы, не бездомные… Больше всего меня пугали изображенные Димой и Викой российские полицейские. Почти всегда в зимней форме: теплые куртки, сдвинутые на затылок ушанки, я хорошо представлял себе, какие они, в общем, совершенно нормальные обыватели, собственно, как и я, может быть, хорошие отцы и мужья, сообразительные, практичные, по-своему честные и приличные, ну в общем, люди как люди.
…Но какая-то просто бездна виделась в этих спокойных и деловитых фигурах.
Вика Тимофеева рассказывала мне:
Мы делали проект в галерее
