Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев
Но это была не чушь, это был вполне понятный мне по содержанию (если отвлечься от формы) и вечный его монолог об ужасном одиночестве.
В этой стране.
Он почему-то всегда думал, что, находясь (родившись) в другой стране, он был бы более востребован, счастлив и не был бы так одинок.
У каждой картины был не просто свой свет, своя звуковая дорожка, своя цветовая гамма, но и свой запах.
Запахи, – рассказала мне потом Вика Тимофеева, – везли из Парижа. Их там делали специально, на заказ. Там был запах денег, запах дерьма, запах мандаринов, запах войны, запах предательства. Их вез с вокзала в специальных контейнерах водитель Цекало. И один контейнер у него раскрылся. А это был как раз запах дерьма, ну ничего особенного, просто пахло обычным общественным туалетом. Водитель ужасно возмущался.
Цекало разводился, переживал тяжелый кризис, и в этот момент он начал читать Яркевича, его скандальные книги: «Как я и как меня», «Как я занимался онанизмом», «Ум, секс, литература». С Яркевичем они познакомились раньше, когда Цекало начитывал его тексты для документального фильма Виталия Манского «Частные хроники».
И вот нам звонит Яркевич, с которым мы дружили, – рассказывала мне Вика Тимофеева, – и говорит: вы представляете, Цекало читает мою книгу Алене Апиной? Мы стали ржать. Вскоре выяснилось, что мы с Сашей Цекало с двух сторон идем к одному и тому же проекту. Нам тоже хотелось сделать что-то необычное, синкретическое, где будет и искусство, и текст, и много чего еще…
Прошло много лет, и я пришел в библиотеку музея «Гараж». Каталог выставки «Оргия гуманизма» долго искали, а потом выяснилось, что он лежит в «закрытом фонде».
Постсоветское время затянулось, – пишет в предисловии к каталогу Яркевич. – А может быть, оно не затянулось. Может быть, оно навсегда. Выхода нет… Отдельные удачи и отдельные сильные люди не имеют никакого влияния. Все повисает и все… (Не сумел правильно сфотографировать, конец фразы тоже повис.) Постсоветское культурное пространство – это гетто. В нем уже слишком скучно. Единственно возможная твердая почва – это оргия гуманизма. Пора выходить из одного гетто и, возможно, сразу попасть в другое, но в этом гетто пора устраивать бунт.
Как выглядел этот бунт в реальности, я примерно описал.
Моделью для всех сюжетов, всех картин выставки стал сам Саша Цекало. Он иллюстрирует матерные, мрачные тексты Игоря Яркевича то в виде голого мужика в трусах («Я волнуюсь за своего ребенка»), то в виде голого мужика в трусах и с книгой, который целуется сам с собой в непристойной позе. Ну и так далее. Иногда тут появляются и иные персонажи – Борис Ельцин и Билл Клинтон или, например, пьяный Дед Мороз (впрочем, это тоже Цекало, только лица не видно). На одной из картин сразу несколько одинаковых мужиков возле кроваво-красного плаката, только один из них разворачивается к зрителю и прикладывает палец к губам («Евреи за Гитлера»).
Цекало требовал от нас объем, то есть просто делать картины большего размера, – рассказывала Вика. – Он прекрасно понимал, что такое шоу. С утра он садился в свой огромный темно-красный лимузин (он называл его «мой троллейбус») и ехал на переговоры со спонсорами.
Перелистывая каталог «Оргии гуманизма», который мне принесли из «закрытого фонда» библиотеки музея «Гараж», я понимал, что вроде бы все это не очень серьезно: сплошные шутки, приколы, да ведь и затеял эту историю вместе с Врубелем и Тимофеевой довольно веселый человек, хоть и находившийся тогда в очень мрачном настроении. Но…
Но, как выяснилось, то, что было вполне возможно тогда, в конце девяностых, – сейчас уже не было бы возможно вообще. Никак. Мат, голые мужики, «евреи за Гитлера». Как говорил Хрущев: «У нас так рисовать нельзя, люди сразу милиционера позовут».
Вот это и есть главный урок «Оргии гуманизма».
Кончалась выставка шикарным банкетом.
Один наш друг, художник Олег Перец, после открытия уже довольно поздно вернулся в свое Новокосино и там подошел к ларьку, которые тогда везде стояли. Взял бутылку пива и разговорился с таким же, как он, поздним странником. Выяснилось, что они оба едут с этого банкета, только тот – повар. И вот они стоят, пьют это дешевое пиво и ржут. А кругом огромное снежное поле и где-то вдали мелькают окна спальных кварталов. И ларек.
Короче говоря, были детали на этой «Оргии гуманизма», которые меня изумили, были те, которые развеселили и даже (с учетом Яркевича) показались какими-то родными.
* * *
…Ася говорит, что мой рассказ про Врубеля «распадается на детали». Наверное да, но мне почему-то не хочется терять ни одну из них. И не только потому, что «из деталей складывается эпоха», не в этом дело. Просто чем больше я пишу, тем больше понимаю, что жизнь Врубеля состояла из какой-то бездны, из космоса этих абсолютно неизвестных мне деталей, о которых я все равно никогда ничего не узнаю.
Как и жизнь любого из нас. И моя жизнь тоже.
И еще Ася говорит, что «у тебя Врубель какой-то стерильный», но я и с этим не согласен: дело в том, что Врубель всегда так говорил, как говорит он в моем тексте. Если он не шутил, не подтрунивал, не передразнивал (потому что львиная доля его шуток – это именно передразнивание и вечное «гы-гы», имитирующее глупый смех), то он говорил именно так: связно, цельно, строя целые миры. Он всегда что-то строил в уме, как архитектор или художник, но именно словами. В этом была его особенность.
* * *
А потом они с Викой стали рисовать Путина.
Врубель говорил об этом так… (Еще раз напомню, что в этом интервью он рассказывает все эти истории, отталкиваясь от каких-то конкретных предметов, от своего «бесконечного каталога».)
Палехская шкатулка (с портретом Путина).
Когда мы с Викой в 2000 году начинали путинский проект, никто вообще не знал, кто такой Владимир Владимирович Путин. Про него никто вообще ничего не знал. Я помню, мы пришли к какому-то чиновнику с идеей календаря «12 настроений президента», и он спрашивает: а чего вы так торопитесь? Мы: да вот, Путину осенью исполняется 50 лет. А он: да вы что? А какого числа? Представляешь? Чиновники
