Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев
Логика, которой Бобков руководствовался в 1972 году при урегулировании «вопроса Бродского», в каком-то смысле наследовала чекистской логике десятилетней давности, когда КГБ принял решение избавиться от нелояльного государству элемента (к тому же становящегося центром общественного притяжения в роли поэта) путем высылки его из Ленинграда на север, воспользовавшись в качестве механизма статьей Административного кодекса о тунеядстве. Теперь такого рода формальным элементом, позволявшим легально (в соответствии с законодательством СССР) оформить процедуру лишения гражданства и фактической высылки, но уже за пределы страны, стало наличие у Бродского вызова из Израиля[1017].
Существенно, однако, что, судя по рассказу Евтушенко, слово «Израиль» Бобковым не упоминалось. В свете дальнейших событий эта деталь также выглядит весьма правдоподобной.
18
26 апреля 1972 года семья Проффер – Карл, Эллендея и дети – приехала в Советский Союз. Вечером 9 мая Профферы прибыли в Ленинград и утром 10-го были в квартире Бродского на улице Пестеля. Они привезли для него, в частности, экземпляры только что отпечатанного второго выпуска Russian Literature Triquarterly с публикацией «Разговора с небожителем» и «Post Aetatem Nostram». Для автора были специально изготовлены отдельные оттиски (с фотопортретом Бродского работы Льва Полякова) – в ближайшие дни Бродский будет дарить эти оттиски друзьям[1018].
В присутствии Профферов в квартире Бродского раздался телефонный звонок, запустивший цепь событий, запротоколированных Бродским в специальном тексте, который он отдал перед отъездом Ромасу Катилюсу:
10 мая с. г. в 11 утра раздался телефонный звонок. Мужской голос спрашивал И. А. Бродского. «Кто говорит?» – сказал я. «Это из ОВИРа». – «Я вас слушаю». – «Ну вот, теперь вы знаете, откуда говорят. Не могли бы вы зайти к нам сегодня в удобное для вас время?» – «К кому?» – «Моя фамилия Пушкарев». – «Мог бы – часов в шесть вечера». – «Когда придете, обратитесь к референту, вас проведут ко мне». – «А где это находится?» – «Желябова, 29».
В шесть часов я был в кабинете Пушкарева. В нем находились еще двое – мужчина и женщина. «Погоди, – сказал Пушкарев мужчине. – Сейчас разберусь вот с этим. Потом поговорим». Мужчина вышел, женщина осталась.
– Садитесь.
Я сел.
– Так вы собираетесь ехать в Израиль?
– Нет. С чего вы это взяли?
– Но вы же получали вызов?
– Да. Полгода назад. Даже целых два.
– Почему вы их не реализовали?
– К тому слишком много причин.
– Какие же?
– Перечислять все будет слишком долго.
– Но например.
– Например: я – русский литератор.
– А еще?
– Слишком много.
– Может, вы сомневались, что вам разрешат выезд.
– И это тоже. Хотя это далеко не первая и далеко не последняя из причин.
– А мы вот тут получаем письма от лиц, приславших вам вызов, которые прислали вам вызов <sic!>. Они считают, что мы вам чиним препятствия, и взывают к нашей гуманности. Что мы должны им ответить?
– То, что я сказал. Или все, что хотите.
– Ну вот что, Бродский. Мы предлагаем вам немедленно подать все бумаги в трехдневный срок. Мы выделяем вам человека, который будет заниматься вашим делом. Если вы подадите бумаги к пятнице (разговор происходит в среду вечером), мы быстро дадим вам ответ. Впоследствии у нас наступит горячий период. То есть отпуска и проч.
После этих слов я не то чтобы лишился дара речи, но некоторое время молчал. Потом сказал: «Да. Согласен». – «Отлично, – сказал Пушкарев (по возрасту, повадке и качеству ткани – полковник, не ниже). – Мы выделяем вам специального человека, к<ото>рый будет заниматься вашими делами. (Жест в сторону женщины.) Сейчас она даст вам все необходимые анкеты и проч. Если у вас возникнут затруднения, дайте наш телефон».
Затруднений не возникло. С<оюз> П<исателей> в течение 15 минут выдал мне характеристику (которой я добивался раньше 6 месяцев, чтобы поехать в ЧССР и Польшу). Характеристика оказалась замечательной. С такой характеристикой надо идти в мавзолей ложиться, а не в Израиль ехать. Так же было и со всеми остальными бумагами. 12 <мая> я их сдал. 18 <–го > в два часа дня раздался звонок, дама из ОВИРа сообщила, что разрешение на мой выезд получено. На сборы давалось 14 дней. Я добился 18.
23 или 25 апреля поэт Лефтушенко рассказывал поэту Еврейну, что во время беседы с большими начальниками по своем возвращении из Америки, когда он будто бы поминал меня среди прочих поэтов, к которым плохо относятся, ему было сказано: «А с ним вопрос решен, разве вы не знаете. Он же подал ходатайство о выезде в Жидостан, и выезд ему разрешен. Так что сейчас он либо уже уехал, либо уезжает. Он уже вне нашей юрисдикции».
Вот в общих чертах вся эта история. Почти всем, кто в ней упомянут, – чиновникам, «первому поэту», большим начальникам – она выгодна. Интересно только, кто сказал «а»[1019].
Запись, переданная Катилюсу, делалась Бродским в убеждении в необходимости зафиксировать «для истории» обстоятельства и детали поворотного пункта собственной литературной биографии – и в этом качестве отражала уже отредактированную поэтом версию событий. Вводя полемически заостренную тему «первого поэта» (Евтушенко[1020]) и «цеховой» выгоды, связанной с удалением сильного соперника с литературной сцены, Бродский сознательно вписывает случившееся в (искусственно им конструируемый) литературный контекст, «выписывая» его таким образом из (не упоминаемого им) контекста реального – частно-биографического.
Вопрос о том, понимал ли поэт, что причиной последовавшего ему со стороны властей предложения выехать в Израиль была попытка заключения брака с гражданкой США, остается открытым. Фактом, однако, является то, что из текста записи исключено упоминание о предполагавшемся браке, а также то обстоятельство, что в ОВИР вечером 10 мая Бродский отправился в сопровождении Аншютц – очевидно предполагая, что полученное по телефону приглашение является неожиданной формой реагирования властей на требование о назначении даты регистрации их брака.
По воспоминаниям Аншютц,
[Новая] дата, вероятно, была 10 мая, потому что именно в тот день Бродского вызвали в ОВИР. Я с ним была, я ждала его на улице. Он вышел в слезах. Он сказал, что это КГБ.
Полученное Бродским в ОВИРе предложение, во-первых, было неожиданным для него (из
