Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм
Марлен Дитрих не только выглядела эротичной — она была такой. Ее любовные связи вошли в историю. Партнерами Дитрих на экране были великие актеры, и мало кто из них не заканчивал съемочный день в объятиях страстной Марлен. Морис Шевалье, Майкл Уайлдинг, Джеймс Стюарт, Гари Купер, Кёрк Дуглас, Фрэнк Синатра, Джон Вейн... Их имена и сегодня еще на слуху. А список можно было бы продолжить. Нередко связь обрывалась так же быстро, как начиналась. А вот интимные отношения с Дугласом Фэрбенксом-младшим, Жаном Габеном, Юлом Бриннером длились годами. Дитрих увлекалась выдающимися политиками и писателями, «буквально опускалась перед ними на колени». Были романы с Джозефом Кеннеди, отцом будущего президента, Эдвардом Марроу[53], Эдлаем Стивенсоном, проигравшим потом выборы Эйзенхауэру. Не устоял на склоне лет Бернард Шоу. Правда, дружба с Эрнестом Хемингуэем, Жаном Кокто и Ноэлем Кауардом была иного рода — Дитрих просто боготворила этих мастеров пера. Во время Второй мировой войны она отправилась в Европу, чтобы выступать с концертами перед американскими солдатами. Они устраивали ей овации, а иной генерал не только аплодировал, но, случалось, и легко давал себя соблазнить. В итоге грудь Дитрих украсили ордена. Возлюбленных женского пола у нее было, пожалуй, не меньше: Эдит Пиаф, Гертруда Стайн, известные деятельницы культуры и общественной жизни, дамы полусвета.
Дитрих не была талантливой актрисой, зато была звездой. Эту роль она играла, проявляя железный характер. Она умела подать себя так, как того ждал от нее мир. Эксцентричная, необузданная в своих желаниях, интеллигентная, но не умная, она жила исключительно ради того, чтобы сниматься в кино и выступать с концертами. По сути, для нее существовало только одно — Марлен Дитрих.
Притяжение было сначала взаимным. Еще в Берлине, в конце 1920-х, Дитрих наблюдала за стремительным восхождением Ремарка к вершинам литературной славы. А писатель встретил женщину, которая отвечала его идеалам — стройная, необычайно красивая, осиянная звездным блеском, против магии которого он никогда не мог устоять. Материально они не зависели друг от друга, жили в роскоши. Покинув Германию, они стали гражданами мира и одинаково ненавидели нацистов.
Роковым в их отношениях было то обстоятельство, что Дитрих никогда не ограничивалась одной влюбленностью. Рядом с сиюминутным фаворитом всегда маячили другие пассии мужского и женского пола. В девятнадцать лет в Берлине она вышла замуж за Рудольфа Зибера, у них родилась дочь. Брак этот никогда не расторгался, однако супруг вскоре был лишен доступа к супружескому ложу и, немало страдая, обитал то вблизи, то вдали от примадонны, находясь в полной финансовой зависимости. Любовница Зибера, русская по происхождению, замыкала свиту, которая сопровождала Дитрих, куда бы актриса ни отправлялась и где бы она ни жила — в Голливуде, Париже, Лондоне, Вене или на юге Франции. Любой человек, покоривший сердце Дитрих, сразу же входил в ее «клан» и считался членом «семьи», пока ему поневоле не приходилось освобождать место для нового избранника. Письма, дневники (в том числе и дневники Ремарка), подробная биография, написанная дочерью, рисуют картину суетного мирка с его бесчисленными любовными и жизненными драмами и их сумасбродной главной героиней — картину, которую биографы Дитрих из благосклонности к ней, как правило, скрывают.
Ремарк был в этой трагикомедии бурных эмоций, притворства и хитростей «бедным рыцарем». Он страдал, сталкиваясь с ложью из уст Дитрих, наблюдая ее любовные похождения, страдал от жизни в «клане», который предводительница муштровала и опекала, кормила собственноручно приготовленными блюдами и угнетала. Когда она ночью скрытно покидала свою комнату в отеле, спеша к очередному любовнику или новой любовнице, он искал ее на улице и в ночных барах. Сцены, которые разыгрывались в спальне, были столь же нелепыми и смехотворными, сколь и постыдными для обеих сторон. Утратив все признаки независимости, жизнь большого писателя напоминала порой всего лишь пошлый водевиль. И он это сознавал. Трагическое положение, в котором Ремарк оказался в конце своих отношений с Дитрих, очень точно характеризует ее дочь, Мария Рива: «Этот милейший человек превратился в жалкого вуайера, своего рода Сирано, подвизающегося в Беверли-Хиллз».
Глубокий душевный надлом в Ремарке произошел не из-за связи с Марлен Дитрих, но связь эта слишком уж часто одаривала его такой горечью, что на протяжении нескольких лет гасила в нем творческие порывы. Он чувствовал недостойность своего поведения и презирал себя за это. Дитрих никогда не отпускала от себя любовника, даже если давно оставила его и мечтала в своих дневниках о встречах с новыми поклонниками. Ремарк же долго не находил в себе сил порвать с жизнью, банальное дно которой открывалось ему чуть ли не ежедневно.
Листая дневники Ремарка, знакомясь с его мыслями о женщинах и пристрастии к алкоголю, мы постепенно понимаем, чего подспудно так страшился этот писатель: «А живу ли я еще вообще, не проходит ли мимо меня неповторимая витальность подлинного бытия, не истекло ли уже мое время?» Пума, а затем и Наташа Палей — это ведь тоже эрзац. Отношения с ними и другими красивыми женщинами воспринимаются как защита от угрозы неизбежного старения и презренной буржуазности. Не видеть, не слышать, не знать их? Но что же тогда останется? Раздумья в записях интимного характера подводят во всяком случае к выводам именно такого рода, наряду, конечно же, с восхищением, которое вызывают своей телесной притягательностью у сына оснабрюкского ремесленника и Дитрих, и Наташа Палей. Но читая самобичующие строки о душевном разладе, о моментах счастья и блаженства, об упреках в адрес Пумы, а затем и Наташи, невозможно отделаться от впечатления, что физическая близость, которой он требует, имеет для него почти что второстепенное значение.
Дитрих поначалу тоже страстно влюблена: Ремарк знаменит, обаятелен, обладает даром сопереживания, может долго внимать собеседнику, у него привлекательная внешность и отличные манеры. Они видятся в Париже, а летом 1938 года весь «клан» оседает на несколько недель в Антибе. «Целый день внизу у моря, до темноты. Божественное лицо. Нетерпение скорее подняться наверх. Фантастическая ночь. В остальном же — ощущение приближающейся развязки. Масса мелких признаков. И у меня, и у нее. Ранимость, насмешки, раздражение. Может, это и к лучшему». Во время этого совместного отпуска Дитрих вступает в интимную связь с богатой Джо Карстерс. «Пума уже дня три-четыре полностью во власти одной женщины», — констатирует Ремарк в дневнике. По-мазохистски, в мельчайших подробностях описывает он на протяжении нескольких недель, как все это время уходит на выяснение отношений и поиски возлюбленной в ночных увеселительных заведениях. «Смеюсь, а жизнь, может, сломана... Сердце стучало, я обливался потом. Был действительно раздавлен». Расставшись на какое-то время, они шлют друг другу телеграммы («Ты обруч, без которого моя жизнь растеклась бы мелкими ручейками»), письма, цветы, ночами подолгу разговаривают по телефону (он — в Порто-Ронко, она — в Калифорнии). «Не могла бы Ты все-таки сыграть Пат?» — упрашивает он ее в начале января 1938-го. «Не сообщить ли Метро, что если они примут это условие, то я бы поучаствовал в доработке сценария?.. Решил засесть за новую книгу и посвятить ее Тебе (имеется в виду замысел романа о Равике. Он будет написан позже и назван «Триумфальная арка». — В. Ш.)... не торопи события, ничего не бойся, всегда храни спокойствие. Мы ведь только начинаем и еще порядком удивим всех». Под своими посланиями к Дитрих он подписывается как Альфред, Равик, Большая гадюка, Асессор фон Фельзенэкк, называет ее Пумой, Тетей Леной, Юсуфом. Все эти годы он влюблен до стрессового состояния, однако, фиксируя свои переживания в дневнике, видит себя очень ясно.
С сентября до начала декабря 1938-го он с Дитрих в Париже. Сумбурное время: новые лица, бессонные ночи, вино — до работы руки почти не доходят. Ощущение счастья мгновенно сменяется подавленностью — и наоборот. И почти всегда его настроение зависит от настроения любимой. «Гуляли по улицам... Купил Марлен розы. Приятно вот так фланировать. Чувствовал себя свободным. Разглядывал людей, смотрел на девушек, женщин, и казалось, не будет никакого конца, даже если Пума уйдет. Ибо долго так продолжаться не может. Опираться на несколько рук — это не в моем духе. Так же, как и игра в прятки. Не надо связываться с актрисами». — «...эта заботливость и в то же время коварство». — «Не думаю, что еще очень долго буду участвовать в этом спектакле». — «Теперь тут тихий ад. Меня действительно поджаривают со всех сторон... Надо уходить. Терпеть такое больше нет сил. Страшусь наступления вечера. Это равнодушие ужасает».
