Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев
Предшественником Бродского в понимании функции поэзии как «положительной» (сродни государственной) деятельности, не имеющей ничего общего с «ниспровержением основ» и обеспечивающей Поэту ту самую «привилегированность», назван тот же Державин.
Это генеалогия находит прямые соответствия в суждениях уже самого Бродского, высказанных одновременно с текстом Наймана. В неопубликованном эссе конца 1960-х[743] именно Державин именуется им «образцовым поэтом во многих отношениях» – причем эта оценка дана в контексте рассуждений не о поэтике Державина, а о «классицизме», выступающем у Бродского (со стихов «Одной поэтессе») не как историческая категория стиля, а как своего рода социальный маркер, позволяющий «до известной степени ассоциировать здоровье поэтическое со здоровьем общественным». «Классицизм» предполагает относительно «гармоничное» сосуществование Поэта и власти и является «противником беспричинной экзальтации» в поэзии – будь то ее сервилистские или, напротив, «бунтарские» проявления. В «классицистской» картине мира, по Бродскому, «поэзия не является государственным зеркалом. Но и государство не является поэтическим пугалом» – и «несомненно правомерна попытка Державина наставлять Фелицу [Екатерину Великую]». Державин, увиденный Бродским в духе (безусловно ему известного) предисловия к «Стихотворениям» в Большой серии «Библиотеки поэта», где особо отмечалось его умение «на равных правах сочетать в рамках одного произведения и утверждающее и критическое начала»[744], выступает у Бродского «наивысшим достижением» эпохи классицизма и непосредственным предшественником служащей для Бродского образцом модели «национального поэта» в пушкинском «государственническом» понимании, противостоящем «романтической» оппозиционности.
Продолжающий ту же линию рассуждений тезис Наймана из предисловия к «Остановке в пустыне»:
<…> ходячая истина, в мягкой форме выраженная словами «поэт пребывает не в ладах с действительностью», стала нормой общественного мнения. Те, кто пишет стихи, находясь в плену у этого мнения и потакая ему, при всяком удобном случае выдают свое неблагополучие за непоправимую беду, беду – за трагедию личной жизни, а трагедию – за ужас существования вообще[745], —
корреспондирует с точкой зрения Бродского, возлагающего в том же неопубликованном эссеистическом тексте ответственность за мизерабельное общественное положение поэтов на самих поэтов:
<…> в человеческой истории насчитывается мало случаев, когда государство и общество внимали голосу поэта иначе, как со снисходительной улыбкой. В этом – вина самих поэтов. У всякого поэта – в силу индивидуального характера его деятельности – возникает почти неизбежное стремление поставить себя в середину мира и описывать действительность применительно к собственному ее пониманию и своей в ней роли.
Можно, таким образом, предположить, что поднятые в «Заметках для памяти» темы обсуждались автором в разговорах с Ахматовой и с Бродским[746] и изложение их в тексте, ставшем предисловием к книге Бродского, является продолжением и развитием этих разговоров, отражая согласованное внутри группы литературных единомышленников представление о месте и значении Бродского в русской культурной традиции. В соответствии с этими представлениями, избегая прямой оценочности, текст Наймана позиционировал Бродского как уникального новатора русского поэтического языка и выстраивал для него небанальную социокультурную генеалогию, решительно исключавшую Бродского из политического контекста «жертв советского режима», ставшего к концу 1960-х годов шаблонным применительно к разговору о нем (характерно, что архангельская ссылка Бродского именуется в этом неподцензурном тексте «периодом жизни, далеким от литературы»).
Скрытый полемический потенциал этих построений был эксплицирован реакцией на них со стороны русской эмигрантской критики.
8
Выход «Остановки в пустыне» в Нью-Йорке в июне 1970 года вызвал продолжительный и громкий скандал в русской зарубежной печати. Квалификация «скандал» применительно к развернувшейся вокруг книги дискуссии была использована одним из участников – публицистом Геннадием Андреевым (Г. А. Хомяковым) – в самом ее разгаре[747]: полемика вокруг книги Бродского продолжалась (по преимуществу на страницах «Нового русского слова») с конца июня до середины декабря 1970 года.
Причины столь острой реакции на выход «Остановки в пустыне» объяснялись двумя факторами.
Первым стала издательская марка, под которой была выпущена книга. Сборник Бродского открывал издательскую программу возрожденного «Издательства имени Чехова» – памятной русской эмиграции масштабной культурной институции, существовавшей в Нью-Йорке в 1951–1956 годах, чьей истории мы касались при разговоре о послевоенном русском зарубежном книгоиздании и особенностях его финансирования и чья вынужденная ликвидация вызвала болезненную реакцию русской диаспоры[748]. Реинкарнация издательства в начале лета 1970 года явилась для нее полным сюрпризом.
Возрождение марки «Издательства имени Чехова» стало результатом усилий по сохранению издательских функций Inter-Language Literary Associates / Inter-Language Publishing Corporation, которые с конца 1967 года предпринимал Эдвард Клайн. Его первоначальный план заключался в попытке передачи существовавшей у Филиппова – Струве книжной программы, включая план переиздания (затем сменившийся планом выпуска новой книги) Бродского, издательству Принстонского университета. В феврале 1968 года переговоры об этом, которые Клайн проводил при поддержке Джорджа Кеннана и американского слависта, специалиста по Мандельштаму Кларенса Брауна, окончились неудачей. На рубеже 1969 года Клайн получает поддержку своих издательских планов со стороны Айзека Пэтча (Isaac Patch), бывшего сотрудника госдепартамента США, руководителя отдела специальных проектов Радио Свобода, возглавлявшего также в 1956–1971 годах «советскую» часть финансировавшейся ЦРУ масштабной книжной программы, рассчитанной на Восточную Европу и СССР[749]. В письме от 14 февраля 1969 года Клайн информирует Пэтча о том, что поддерживающие его издательский проект видные американские ученые, связанные со славистикой (в частности, Ричард Пайпс и Виктор Эрлих), считают, что использование марки «Издательства имени Чехова» («как наиболее серьезного проекта по развитию русскоязычного книгоиздания на Западе») может благотворно сказаться на репутации нового начинания («The revival of the Chekhov name can contribute to the acceptance of this new effort»)[750]. При этом, судя по документам, официальное изменение имени Inter-Language Publishing Corporation на Chekhov Publishing Corporation было зарегистрировано еще 27 января 1969 года; это не встретило возражений со стороны Фонда Форда, которому принадлежали права на название[751].
В обсуждениях с Пэтчем – а судя по переписке, их личное сближение (от «Dear Mr. Patch» до «Dear Ike») динамично развивается от февраля к марту 1969 года – Клайн рассматривает (отбрасывая «возможный и даже временами необходимый камуфляж») деятельность «neo-Chekhov» как часть «идеологической войны» Запада против СССР и говорит о необходимости государственной поддержки «русскоязычной программы» как служащей «национальным интересам Соединенных Штатов»[752]. Прямому государственному финансированию он, однако, предпочитает поддержанное и стимулированное государством финансирование частное. Несмотря на первоначальные неудачи с получением такового (так, Фонд Форда в 1969 году отказал Клайну в гранте), он в любом случае считает себя обязанным выпустить книгу Бродского – пускай и на свои собственные средства[753]. К июлю 1969 года необходимое финансирование (его конкретные детали остаются неизвестными) было все же получено[754].
Вся (впервые и поневоле
