Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

Для Бродского тем не менее приоритетной оказывалась принадлежность к идущей от «Клеветникам России» до «Северных элегий» традиции «большого» поэтического высказывания об истории и современности. Как бы предвосхищая упреки в «советскости», он рефлексирует в тексте действительные тематические совпадения с официальным литературно-публицистическим дискурсом – например, в обсуждении темы будущего, «жизни следующих поколений». В официальном изводе она сводилась к рисованию радужных перспектив будущих строителей коммунизма – Бродский же меняет оценки на прямо противоположные, одновременно иронически остраняя советские идеологемы:

Когда-нибудь, когда не станет нас,

точнее – после нас, на нашем месте

возникнет тоже что-нибудь такое,

чему любой, кто знал нас, ужаснется.

Но знавших нас не будет слишком много.

Вот так, по старой памяти, собаки

на прежнем месте задирают лапу.

Ограда снесена давным-давно,

но им, должно быть, грезится ограда.

Их грезы перечеркивают явь.

А может быть, земля хранит тот запах:

асфальту не осилить запах псины.

И что им этот безобразный дом!

Для них тут садик, говорят вам – садик.

А то, что очевидно для людей,

собакам совершенно безразлично.

Вот это и зовут: «собачья верность».

И если довелось мне говорить

всерьез об эстафете поколений,

то верю только в эту эстафету.

Вернее, в тех, кто ощущает запах.

К 1966 году «эстафета поколений» – советский газетно-журнальный штамп, использующийся по преимуществу для констатации общности идейных ценностей у делавших Октябрьскую революцию 1917 года «отцов»-коммунистов и их «детей»-комсомольцев. Частота его употребления резко возросла с начала 1960-х годов, когда поколение участников революции и Гражданской войны в СССР стало уходить с исторической сцены.

Тридцать девять лет существует Советская власть. Огромный путь прошли наш народ, наша страна. Стремясь вперед, только вперед, нельзя забывать и о минувшем. Надо учиться у тех, кто завоевывал Советскую власть <…> – учиться у них умению преодолевать неслыханно трудное, умению всегда добиваться поставленной цели. Много сделано старшими, но как много еще впереди! Делать его [так! – Г. М.] вам, молодым, которым предстоит принять от старших эстафету поколений, эстафету на прекрасном пути строительства коммунистического общества[716], —

писал, например, в комсомольском медиа Всеволод Кочетов – в названной советским клише передовой журнальной статье к очередной годовщине Октябрьской революции.

Эффект, производимый на слушателей конца 1960-х предпринятым в стихах Бродского «травестированием» подобного официоза, трудно преуменьшить. Гордин свидетельствует:

Можно с уверенностью сказать, что Белый зал [ленинградского Дома писателей] никогда не видел в своих стенах ничего подобного. Это был другой мир. Люди чувствовали, что в пределах этого помещения они могут плюнуть на власть[717].

Градус «оппозиционности» прочитанных на вечере 30 января произведений – в том числе «Остановки в пустыне» – находился, однако, в пределах формально дозволенного. «Вечер не включал в себя демонстрации верноподданничества, но и не поднимал сжатые кулаки», – свидетельствовал Б. И. Иванов[718]. Существенно, что при явном дистанцировании от «советского», Бродский при составлении книги – и, соответственно, при принятии решения о ее издании на Западе – воздерживается от включения в нее столь же принципиальных, как и «Остановка в пустыне», масштабных поэтических высказываний о современности – «Речь о пролитом молоке» (1967) и «Письмо генералу Z» (1968), отмеченных уже не иносказательностью, а прямым радикализмом в отношении к текущей действительности. (Не появляясь в Самиздате, эти тексты не проникают и в западную печать[719].)

После Н. Я. Мандельштам и В. Т. Шаламова, отославших в 1965–1966 годах на Запад тексты своих произведений, Бродский был первым живущим в СССР автором, передавшим рукопись для публикации за границей, и единственным принимавшим в 1968–1969 годах участие в редакционной подготовке выхода своей книги на Западе. Вместе с тем решительность жеста с отправкой неподцензурной рукописи за границу, имевшего подлинно рубежный, новаторский характер, сочеталась у Бродского с сознательным стремлением в публичном авторском поведении не выходить за рамки Уголовного кодекса – то есть не давать властям повода для преследования за «антисоветскую агитацию», чем была чревата любая открытая критика существующего порядка (в том числе и в стихах). Характерно в этом смысле решение А. Г. Наймана, давшего (по предложению Бродского) свой текст «Заметки для памяти» в качестве предисловия к «Остановке в пустыне», подписать его криптонимом «N. N.», скрыв таким образом свое авторство[720]. Несмотря на то что в предисловии Наймана нет открытых политических высказываний, публикация публицистического – в широком смысле этого слова и жанра – текста на Западе имела в то время иное значение на шкале рисков по сравнению с лирической поэзией[721].

Джордж Клайн вспоминает, как 27 июня 1968 года в Ленинграде

Толя [Найман] неистово колотил по клавишам пишущей машинки Иосифа – она была старая, с кириллическим шрифтом, – а внизу меня уже дожидалось такси, чтобы отвезти в аэропорт: в шесть часов вечера я вылетал в Киев[722].

30 июня Клайн вылетел из Москвы в США. С собой он вез рукописи стихов Бродского, авторский план будущей книги и предисловие к ней Наймана.

6

Если при обсуждении в Ленинграде с Джорджем Клайном кандидатуры автора предисловия к книге английских переводов Бродского проблемы не возникло – Бродский сходу заявил Клайну, что видит таковым У. Х. Одена[723] – то в случае с русской книгой положение было затруднительным.

Находившийся в ранге «живого классика» Оден идеально подходил для рекомендации Бродского англоязычной аудитории. На русской же литературной сцене – и в СССР и в эмиграции – после смерти Ахматовой авторов, которые, с точки зрения Бродского, были бы (статусно) сопоставимы с Оденом и могли бы представить его первую книгу читателю, не было. Специфичность (и деликатность) ситуации, в которой оказывался автор предисловия, заключалась в том, что первая книга поэта вводила в литературу не дебютанта, но автора, претендующего на высшую ступень в поэтической табели о рангах. Как мы помним, точка зрения на Бродского как на «первого поэта» России прокламировалась именно Ахматовой, и выбор Анатолия Наймана – не только одного из ближайших с конца 1950-х годов к Ахматовой людей, входившего к тому же в поэтическую группу «ахматовских сирот»[724] (пусть формально и распавшуюся к 1968 году), но и чрезвычайно высоко ценимого Ахматовой интерпретатора ее стихов, которого она, в свою очередь рассматривала как автора предисловия к «юбилейному изданию» «Поэмы без героя»[725], – в качестве автора предваряющего русскую книгу текста был, таким образом, для Бродского глубоко органичен. В данном случае важно