Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев
Дополнительным «раздражителем» в тексте Аргуса, на который формально откликался Хомяков, служил, по-видимому, содержавшийся в нем выпад в адрес издательства Филиппова Inter-Language Literary Associates. В кругах эмиграции, близких «старому» «Издательству имени Чехова», предприятие Филиппова – Струве воспринималось как органически продолжавшее его традиции – так сказать, и на персональном, и на эстетическом уровнях. Для этой референтной группы образ Бродского, который репрезентировал подготовленный Струве и Филипповым сборник 1965 года, – образ начинающего талантливого поэта, ставшего жертвой советского режима, – был понятен и привычен. С комплиментов статье Струве о «поэте-тунеядце» начинался текст Корякова, опубликованный «Новым русским словом» 25 июня. И здесь на первый план выходил еще один раздражавший эмигрантское литературное сообщество фактор – написанное Анатолием Найманом предисловие к «Остановке в пустыне».
9
27 сентября 1970 года Г. П. Струве писал Ю. П. Иваску в ответ на присланную ему рукопись статьи последнего об «Остановке в пустыне», предназначавшейся для «Нового журнала»:
<…> ведь этот сборник [Бродского] должны были издать мы с ним [с Б. А. Филипповым] и только по отсутствию теперь у нас денег передали его (как и «Воспоминания» Н. Я. Мандельштам) Максу Хэйворду для нового Чеховского издательства, которое почему-то даже не нашло нужным упомянуть о нашем издании первого сборника Бродского, что я считаю сознательно некрасивым поступком <…>. Филиппов считает, что где-то произошла подмена текста Неймана (sic! Речь идет о «Заметках для памяти». – Г. М.) – в целях компрометации всего издания. В это мне <…> трудно поверить. Но, если к этому прибавить очень чувствующуюся в предисловии Н. Н. анти-эмигрантскую направленность (которой Вы, впрочем, не отметили), сугубый интерес, проявленный к предисловию Коряковым, Хомяковым и Завалишиным становится понятным[765].
Письмо Струве подтверждает обозначенную нами выше в сюжете с возобновлением «Издательства имени Чехова» (и явно руководившую упоминаемыми Струве печатными выступлениями) своего рода ревность эмигрантских деятелей культуры к преуспевшим по части получения финансирования коллегам, не принадлежащим к русской диаспоре[766]. Однако здесь к этой мотивировке раздражения книгой Бродского прибавляется еще одна, более существенная: текст предисловия Наймана, утверждающий выдающееся, ни с кем не сопоставимое место Бродского на карте русской поэзии, интерпретируется как антиэмигрантский.
Предисловие Наймана никак не касается русской литературной (или политической) эмиграции, и понять логику этих претензий можно, если исходить не из (данных или не данных имяреком) частных оценок, а из некоей априорной коллективной установки, заявленной, например, в статье о Бродском поэта и переводчика из «второй», послевоенной эмиграции Вячеслава Завалишина:
Бродский и такие как он – жертвы той духовной и творческой изоляции от культуры некоммунистического мира, в которой вынуждены жить и работать советские писатели и художники.
Меня потому и возмутило порочное предисловие к «Остановке в пустыне», что автор его горделиво объявляет такую изоляцию несуществующей, а Бродского производит в сверхменторы, который даже с Пушкиным может обращаться как равный с равным <…>[767].
Если учесть, что текст Наймана на самом деле ни с какой стороны не затрагивает тему культурной изоляции СССР и, как мы помним, вообще демонстративно избегает (принципиальной для эмиграции) темы политических преследований Бродского, то логика претензий автора может быть реконструирована следующим образом: в советских условиях по определению не может появиться великий поэт, сравнимый с авторами свободного мира и/или русскими дореволюционными писателями («автор предисловия заставляет Бродского запросто беседовать с Державиным, с Некрасовым, с Блоком»). Утверждая уникальный статус Бродского в русской поэзии, «возвод[ящий] современную русскую поэзию в сан мировой поэзии», Найман, по мысли Завалишина, отказывается признать ущербность (под)советской литературной реальности и тем самым унижает русскую литературную эмиграцию – как свободную от советских цензурных ограничений и как раз потенциально способную (в отличие от метрополии) выдвинуть из своих рядов великого писателя.
Сам Бродский в этом критическом ракурсе описывается как молодой талантливый автор, чья независимость от окружающих советских реалий свидетельствует скорее о его социальном инфантилизме и чья эволюция, предъявленная во втором сборнике, не оправдывает высоких ожиданий, основания которым были даны «Стихотворениями и поэмами» (на симпатии к которым сходились все пишущие об «Остановке в пустыне» эмигранты), и уж тем более никак не соответствует гиперболическим оценкам предисловия[768].
Характерно, что в разных текстах, принадлежащих авторам-эмигрантам и вызванных появлением книги Бродского, применительно к предисловию трижды повторяется формула «медвежья услуга»[769] – подразумевающая в авторе не сознательного и ответственного за все детали архитектора своей книги (каковым был полностью контролировавший процесс выбора предисловия и составления сборника Бродский), но как безвольную жертву корыстных манипуляций неумеренно комплиментарного критика[770].
Симптоматично в этом контексте указание Струве в письме Иваску на то, что тот, в отличие от самого Струве, «не отметил» «антиэмигрантской» направленности предисловия. Рецензия Иваска[771] сознательно дистанцирована от эмигрантских оценок «Остановки в пустыне». Как бы резюмируя качество рецепции Бродского русской зарубежной критикой, Иваск пишет:
Большинство эмигрантских читателей и критиков приняли Бродского холодно. У нас охотнее читают Евтушенко, Вознесенского, [Новеллу] Матвееву, [Евгения] Винокурова – более понятных поэтов. Между тем, Бродский столь же «малопонятен», как, напр<имер>, ранний Пастернак, как Кузмин 20-х гг. или Мандельштам 30-х гг.[772]
Нетрудно заметить, что, помимо упрека эмигрантской критике (и публике) в излишней «демократичности» вкуса (или, другими словами, в недостаточной культурности), процитированный пассаж содержит легитимацию «сложности» Бродского через его уподобление «классическим» (или приближающимся к таковым – укажем нетривиальное для рубежа 1970-х упоминание еще не канонизированного Кузмина) именам из недавнего прошлого русской поэзии. Прямую (хотя и замаскированную отсутствием отсылок к конкретным откликам на «Остановку в пустыне») полемичность этого утверждения трудно переоценить – именно этот прием помещения Бродского, говоря словами самого поэта, «к великим в ряд» и вызывал особое раздражение у оппонентов «Остановки в пустыне».
Говоря о генезисе этих сравнений у Иваска, необходимо отметить, что его рецензия свидетельствует о знакомстве с материалами готовившегося Джорджем Клайном (параллельно «Остановке в пустыне») сборника избранных переводов Бродского на английский. Так, логика процитированного пассажа Иваска совпадает с логикой приведенного нами выше сравнения тридцатидвухлетнего Бродского с молодыми Пастернаком, Мандельштамом, Ахматовой и Цветаевой из предисловия Джорджа Клайна к Selected Poems. Помимо возможного знакомства с текстом (и/или устными соображениями) Клайна о Бродском, Иваску, как прямо следует из его рецензии, было известно предисловие Одена к Selected Poems – и
