Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев
Как мы уже отмечали, напряжение между высшим признанием в дружеском кругу и, во-первых, полемическим неприятием этого признания даже в «интеллигентском» литературном мире[727], а во-вторых, полной анонимностью Бродского для «широкого читателя» – было тем драматическим фоном, на котором развивалась его поэтическая карьера, начиная с 1962–1963 годов.
По свидетельству А. Я. Сергеева, относящемуся к московским литературным кругам 1965–1966 годов, «[о]бщество бывало разное. Когда про Иосифа говорилось „великий“, кого-то это скандализировало»[728]. «Хотя имя Бродского широко известно западному миру, советская публика его почти не знает», – констатировал Стэнли Кьюниц, встретившийся с Бродским весной 1967 года[729].
Однако для Бродского качество западного знания о нем, сводившегося, по сути, не к сумме «говорящих за себя» (по слову Джорджа Клайна[730]) стихотворных текстов, а к инвариантному – в широком смысле – биографическому сюжету «поэт vs. государство», было неудовлетворительным. Полученная им благодаря всемирной популярности записи Вигдоровой номинация «талантливого молодого поэта, столь жестоко и несправедливо заклейменного кличкой тунеядца»[731], нуждалась в замене на другую – «великого русского поэта». Эту операцию и призван был обеспечить выход запланированных Бродским вместе с Джорджем Клайном и первых составленных им самим книг – на русском и в переводах на английский. По инициативе Бродского[732] обе были снабжены предисловиями.
Англоязычный сборник Бродского в переводах Клайна с предисловием Одена вышел летом 1973 года, уже после выезда Бродского из СССР. Однако книга готовилась параллельно с «Остановкой в пустыне» (предисловие Одена было закончено 23 апреля 1970 года[733], незадолго до выхода в июне русской книги). Два предваряющих сборник Selected Poems текста – Одена и Клайна – характерным образом сфокусированы на «уточнении места» Бродского в русской поэтической иерархии.
Текст Одена заканчивается общей констатацией:
После чтения переводов профессора Клайна я без колебаний заявляю, что в оригинале Иосиф Бродский наверняка поэт первого ряда, человек, которым его стране следует гордиться[734].
Джордж Клайн более конкретен в описании значения сделанного Бродским. Свое предисловие он начинает с утверждения:
Иосифу Бродскому тридцать два, он пишет стихи всего четырнадцать лет. Его поэтические достижения за десятилетие с 1962 года выдерживают сравнение – по моему мнению – с достижениями тридцатидвухлетней Анны Ахматовой (1921 год), тридцатидвухлетнего Бориса Пастернака (1922 год) и тридцатидвухлетних Марины Цветаевой и Осипа Мандельштама (1924 год). Встанет ли когда-нибудь Бродский рядом с этими четырьмя гигантами русской поэзии двадцатого века, возможно, еще слишком рано говорить. Сам я уверен, что он это сделает[735].
Русский литературный контекст (и традиция), в которых существовали автор и издатели «Остановки в пустыне», предполагал иную стилистику. Но несмотря на то, что и (анонимное) издательское предуведомление, и текст Наймана избегали свойственной аппарату Selected Poems прямолинейности оценок, в целом презентация Бродского русскоязычному читателю рубежа 1970-х годов, заявленная «Остановкой в пустыне», радикально расходилась с читательскими и критическими ожиданиями по обе стороны границы.
7
Из двух текстов, составивших аппарат «Остановки в пустыне», откровенно «рекламную» функцию выполняет неподписанное издательское предуведомление. Данные поэзии Бродского оценки подкреплены здесь отсылкой к авторитету Ахматовой:
Писать стихи Бродский начал в 1958 году. Очень скоро он получил признание Анны Ахматовой как талантливейший лирик своего поколения. В декабре 1963 года, когда Бродский находился в тюрьме, ожидая суда, Ахматова адресовала ему такое посвящение на одном из своих поэтических сборников: «Иосифу Бродскому, чьи стихи кажутся мне волшебными»[736].
Подписанный криптонимом «Н. Н.»[737] двухчастный текст «Заметок для памяти» датирован соответственно 1964 и 1968 годами[738] – по воспоминаниям Клайна, Найман непосредственно перед его отъездом из Ленинграда дополнил уже существовавшие у него наброски о поэтике Бродского.
Автор «Заметок» не только не маскирует своей близости к Бродскому, но настаивает на ней, ссылаясь на частные обстоятельства его биографии («сначала у себя на Пестеля, а затем в комнатушке на Воинова он читал Библию») и на его «частные письма», эксплицируя, таким образом, в своем тексте некую «групповую» литературно-эстетическую позицию, изнутри которой и описывается/оценивается поэтика Бродского. Неслучайно некоторые принципиальные элементы этой позиции находят подтверждение в суждениях лидеров подразумеваемой «группы» – Ахматовой и самого Бродского.
Так, основной тезис первой части «Заметок»:
Бродский возводит современную русскую поэзию в сан мировой поэзии. Не завоевывает ей место среди других поэзий (хотя делает и это тоже), но сообщает ей качества, необходимые для достижения уровня мировой[739], —
должен быть соотнесен с мыслью Ахматовой, зафиксированной в ее цитировавшейся нами последней дневниковой записи о Бродском, сделанной в декабре 1965 – январе 1966 года:
Вот в чем сила Иосифа: он несет то, чего никто не знал: Т. Элиота, Джон<а> Донна, Пёрселла – этих мощных великолепных англичан![740]
Во второй части «Заметок» речь идет уже по преимуществу о поэтической биографии Бродского – о его десятилетнем пути в литературе (1958–1968) и о его отношении к российскому пониманию социальной функции поэта.
Сложившееся в итоге почти двухсотлетнего (начиная с Державина, взятого Найманом за точку отсчета) бытования поэзии в России представление о поэте как о непременно гонимом «публикой, чернью, властью», названо «противоестественным». Либеральная (сомкнувшаяся с советской) традиция описания пушкинской биографии как «образцовой биографии преследуемого» подвергнута ревизии («только нигилизм последующих поколений превратил твердость его убеждений в вызов обществу, а трагедию его судьбы в акт уничтожения поэта властью»). Редукция авторской биографии к преходящим политическим обстоятельствам, к противостоянию власти, к образу изгоя («жертвы») – в полном соответствии с идеями, высказанными ранее Ахматовой применительно к биографии Пушкина («Вообще мой лозунг: „Побольше стихов – поменьше III Отделения“»[741]) – трактуется как унижающая Поэзию и Поэта; «аполитическая» позиция Бродского в рамках этой концепции «возвращает поэзии ее принадлежность литературе как таковой, ее цеховое достоинство, ее привилегированное гражданство» (и апелляция к словарю акмеизма с его практикой «Цеха поэтов» не выглядит здесь случайной).
Катастрофические судьбы и «протестные» стихи Мандельштама и Ахматовой объяснены абстрактными (не называемыми конкретно) историческими обстоятельствами:
В обстановке, когда сама возможность жизни поэта и его близких не то, чтобы была под угрозой уничтожения, но прямо уничтожалась, нельзя было писать стихи, делая вид, что это в порядке вещей.
Бродский, по Найману, противостоит сложившейся порочной традиции —
Представление, по которому поэт – существо не от мира сего и возводящее очи горе, так же чуждо ему, как и
