Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Получали мы на заводе, как практиканты, по восемнадцать рублей в месяц. Из дому мне ничего не присылали, только один раз случилось чудо.
«Ира, тебе посылка!» — весело кричит Галя.
«Мне? Правда?» — и верю я, и не верю. Да, от сестры Таси. Коробка сухих пирожных и какая-то копченая рыбина. Ох, здорово! И где она раздобыла денег? В тот день в нашей комнате был праздник. Ведь Гале тоже ничего не присылали — родители ее были старые и нуждающиеся.
По вечерам мы с Галей обычно уходили в степь. По одну сторону дома кладбище, а по другую — степь и степь без края. Уходили подальше от запахов столовой — она находилась в том же бараке. А перед уходом съедали даже не по тарелке, а по блюдцу серой, почти безмолочной манной каши за пятнадцать копеек и, конечно, не наедались. Вот и спасались этими прогулками. Хорошо в степи! Тишина вокруг — густая и чуткая, одуряющий запах летней стенной ночи. Надышимся, находимся и возвращаемся в свой барак уже спокойные, о еде не думаем, валимся в постель и тут же засыпаем.
Зимой 1931 года мы снова поехали на практику. Тоже на Донбасс, в Пантелеимоновку, иа силикатный завод. В нашей группе были Галя Корниенко, Гриць Сташук и еще несколько человек.
Поезд наш пришел вечером. Зима. В поле метет метель, в двух шагах ничего не видно. Поезд стоит на полустанке меньше минуты, мы еще на ходу повыбрасывали свои чемоданы и кое-как вывалились в снежную вьюгу. С трудом разыскали в путанице густых белых хлопьев свои вещи, и, прячась от резкого ветра друг у друга за спиной, гуськом добрались до завода.
Поместили нас с Галей (больше женщин в группе не было) в довольно большую комнату в каменном доме. Холод свирепый, на кране висит капля льда, мы поспешили прикрыть чемоданом дыру в окне. Легли на одну кровать, укрылись одеялами и всей своей вынутой из чемоданов одеждой, а поверх Галя положила еще кипу найденных где-то газет. Кое-как промаялись ночь, а назавтра нам доставили дрова, и мы с энтузиазмом и с помощью часто заходившего к нам Гриця принялись томить стоявшую у стены русскую печь.
А через несколько дней, иди с завода, я провалилась на конном дворе в присыпанную снегом яму с водой и вымокла по пояс. Кто-то из рабочих вытащил из ямы, привел домой. Все до ниточки мокрое. Уложили меня Галя с Грицем в постель, а к вечеру — жар, озноб, словом, начался плеврит. Да, летом значительно проще находиться вдали от дома. А в такую стужу... Ничего, вскоре поднялась на ноги, начала работать в лаборатории. Работала с удовольствием, химические анализы я любила.
По вечерам аккомпанировала драмстудии, которую и здесь организовал Гриць, и еще преподавала алгебру в вечернем силикатном техникуме.
К концу третьего курса всех нас разделили на несколько потоков, или групп, с узкой специализацией. Я попала вместе с Вагиным и Каменским на отделение органических красителей и полупродуктов. Теперь, осенью 1931 года, мы всей нашей группой поехали на практику в Рубежное, уже как специалисты-красочкики, работали в заводской лаборатории в качестве исследователей — над определенной темой. К каждому из нас прикреплен был научный руководитель. Работать было интересно, но нелегко. Однажды в огромной нашей лабораторки у кого-то взорвался баллон с хлором. Каким-то чудом всем удалось убежать почти невредимыми из переполненного желто-зеленым газом помещения. Долго потом все кашляли, а обо мне что уж и говорить...
Глава II. ЗАМУЖЕСТВО
Все больше чувствую, как отчим ждет, чтобы я вышла замуж.
«А мне сегодня один знакомый предложение сделал», -объявляю я за столом.
«Кто же это?» — спрашивает с улыбкой мама.
«Да тот, высокий, Борис Горбачевский».
«Все это — пустая болтовня,— взрывается отчим.— Зачем тебе замуж выходить, если дома и поят, и кормят, и комната отдельная?»
Я молчу. С трудом сдерживаю слезы. И в этот день окончательно решаю: надо мне и в самом деле выйти замуж. Но за кого?
И начала размышлять — совеем как гоголевская Агафья Тихоновна.
Иван Андреевич? Мамин ученик, тенорок. Милейший, скромнейший человек, готов для меня что называется звезды с неба снимать. Я очень хорошо отношусь к нему, но стать женой...
Леонид Зуев? Друг, товарищ. Познакомились, когда мне было шестнадцать лет. Ната привела его к нам с какой-то компанией, и с тех пор он, как говорится, не выходит из нашего дома. Часто мне некогда и словом с ним перекинуться, так он садится за пианино и разучивает первую строку Третьей баллады Шопена, подтягивая своей игре невыносимо гнусавым голосом. И то, и другое невозможно слушать. Но не в голосе и не в игре дело, ведь он горячо любит музыку. Дело в том, что, хорошо к нему относясь, я совершенно никак не отвечаю на его искренние чувства. Нет-нет, я жду чего-то совсем другого...
Может быть, я выбрала бы Каменского? Может быть... Но он женат.
Кто еще? А Сеня? Что, если Сеня?.. Совсем недавно я получила от него еще одно письмо, он прямо-таки умоляет меня выйти за него. А ведь Сеня — свой, совсем свой, он любит всех нас, и даже поцелуи его всегда были мне приятны. Может, и в самом деле в нем я найду человека, который разделит мое одиночество, уведет меня от отчима? Да ведь и об отце он все знает, не будет потом упрекать, мол, скрыла...
Плохо соображая, что делаю, я хватаю бумагу, ручку и пишу: «Да, я согласна, Сенечка, я буду Вашей женой...»
Отправила письмо. Потом испугалась: что наделала? Мечусь в тоске, в ужасе. Нет, нет! Не хочу выходить за Сеню. Это — не то, не то... Написать ему еще одно письмо, мол, простите, передумала? Нет, стыдно, не слушается рука. Что же делать?
Постепенно пришло на помощь мое извечное легкомыслие. Как-то будет. Ведь Сеня живет в Харькове, значит, надо переводиться на другую работу, переезжать в другой город. А это так сложно, тем более, что он занимает там солидный пост, кажется, экономист в тресте «Союзмука» — так и пошла его профессия от той славной лебединской мельницы. К тому же у него три брата в Харькове, из них Гриша — самый младший, Сеня его опекает. Он — старший из братьев.
