Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
После концерта начальник допра и еще кто-то из руководства пришли на сцену, благодарят певиц за концерт. Мама спрашивает: «Кажется, вам что-то не понравилось в последнем дуэте?» А начальник в ответ: «Пели вы отлично, но странно как-то получилось — ведь у нас сегодня антирелигиозный вечер и доклад был соответствующий, а потом вдруг: «Ну, молись, ну, молись!»
Посмеялись тогда и начальство, и певицы, но мама все же была очень сконфужена.
Значительно позже, когда жизнь начала налаживаться, когда окрепла экономика страны, когда в нашу семью вошел отчим и мама немного отошла от своего горя, стали они с отчимом устраивать у нас дома музыкальные вечера более крупного плана.
Надо тебе сказать, что в те годы в Киеве, да и в других городах, еще не развернулась широкая концертная жизнь, и музыка гнездилась в небольших гостиных, в салонах. Люди с увлечением занимались музицированием. Были среди них профессионалы, по были и любители. Вот такие вечера-концерты часто устраивались и в нашем доме. Пели в основном классику, но частенько звучали и салонные, модные в разгаре нэпа романсы — Сабинина, Вертинского...
Бывала у нас Мария Николаевна Полякова, она прежде работала с мамой в киевской опере, и ее дочери: моя однолетка — Ната Шпиллер, в будущем — прославленная солистка Большого театра, чудная певица, и ее старшая сестра Вера, она училась у моей мамы, но профессионально петь не захотела, хоть голос у нее был большой и красивый. Бывала известная в прошлом артистка театра Зимина-Цветкова с мужем — педагогом Киевской консерватории, бывали отличные киевские певцы и педагоги братья Поляевы — Константин и Федор. Ну и бывший товарищ мамы но киевской опере — баритон Энгелькрон, а также педагоги консерватории Шаповалова и Нагулина.
— Нагулина? Наталья Феликсовна?
— Да, ты ведь ее знаешь по Алма-Атинской консерватории. Много пела на этих вечерах Наталья Шпиллер. Пела и ее мать своим серебристым нежным голосом. Но больше всех пела моя мама.
Вот послушай строки из письма-воспоминания Натальи Дмитриевны Шпиллер о моей маме: «Обладательница лирико-драматического сопрано, она восхищала тем, что, несмотря на могучий голос, он звучал по всему диапазону удивительно мягко, сочно, наполнение. Самый звук ее голоса волновал.
К тому же исполнение ее всегда было увлеченным. Она любила петь и пела охотно, уступая нашим настоятельным просьбам. Ощущение радости от звука этого роскошного голоса у меня сохранилось и по сей день».
Да, пение мамы хватало за сердце не только красотой голоса, но и выразительностью, силой передачи тех или иных чувств. Всегда мне грустно думать о том, что, если бы не семейные, да и разные другие обстоятельства, имя моей мамы осталось бы в веках наряду с самыми прославленными нашими певцами.
Вот на этом заканчиваю нашу с тобой «тысячу и одну ночь».
— Спасибо вам, тетя Ира. Очень грустно, что рассказ ваш остался незаконченным. Но я верю, что услышу продолжение его.
Часть вторая МОЛОДОСТЬ
Глава I. СТУДЕНЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ
Уехала Лиза. Тетка весь вечер одна. Непривычно грустно, пусто. Посидела на балконе, глядя на притаившийся в полумраке, окутанный полосами серебристого тумана лес. Пошла в комнату, включила телевизор, но нет, не смотрится. Проглотила таблетку снотворного, потихоньку заснула.
...Проснулась поздно. Какое дивное утро! Прозрачное, ясное! Все залито осенним солнцем. Бабье лето! Теплынь, паутинки залетают даже на восьмой этаж. Деревья и совсем еще зеленые, и местами уже то розоватые, то золотистые.
Как и при Лизе, почувствовала, что вся заполнена прошлым.
Теперь оно не оставит меня, пока не прочту эту книгу — книгу моей жизни. Изорванную, в пятнах, в изъянах, в пролитых автором слезах, и все же, все же... Лизе надо было рассказать об отце, о детстве, а теперь мои собранные по осколкам воспоминания потекут дальше, через все годы, все десятилетия — к моему сегодня.
На втором курсе у нас был введен бригадный метод обучения. В мою бригаду вошли два крепких студента — Каменский, Вагин — и один очень слабый, но безобидный, добрый — Гриць Сташук. До сих пор не понимаю, какие не ведомые никому тропы привели его в ИНО, на наш факультет. Зрелый человек, успевший до института закончить театральную студию под руководством Леся Курбаса. Впрочем, чему я удивляюсь? Ведь и меня почти те же тропы привели в наш институт. Только у меня все же были способности, а Гриць в нашей учебе — вот уж действительно ни бе ни ме. Зато он вел общеинститутскую драмстудню и, конечно же, на том поприще был намного сильнее, чем в точных науках.
Как-то так получилось, что из пас троих его собригадников — Каменского, Вагина и меня — Гриць в основном занимался со мной. Он запросто бывал у нас в доме. Я пыталась втолковывать ему дифференциалы, задачи по физической химии, но, увы...
Серьезно я занималась с Каменским и Вагиным, это были сильные студенты. Отчим заведовал кафедрой теоретической механики и благосклонно разрешал нам пользоваться для занятий его кабинетом, вечерами он обычно там не бывал.
Удивительно хорошо относился ко мне Илья Николаевич Каменский. Наверно, даже больше, чем хорошо. Он заходил к нам домой, знал всю семью. Это был солидный, толковый человек, на десять лет старше меня, давно женатый. А вот Вагин, хоть и дружил с Каменским, был мне несимпатичен. Говорил тихо, вкрадчиво, в углах губ постоянно ядовитая усмешка.
В 1930 году наш курс перевели из университета на исследовательское отделение химического факультета политехнического, или, как тогда называли,— индустриального института. Занятия там были построены так: сто дней обучения в институте чередовались с таким же сроком производственной заводской практики. И так — до конца института.
Летом мы поехали па первую практику на Донбасский коксобензольный завод в поселок Алексеевку. Разместили нас в рабочем бараке: четыре девушки, в их числе и моя подруга Галя Корниенко,— в одной небольшой комнате, а семнадцать мужчин — в двух больших.
Деревянный барак стоял прямо в степи. Со стороны, где жили мужчины, тянулось кладбище. Как-то мы, девочки, вышли перед сном из барака, захватив с собой каждая по простыне. Назад, завернувшись в простыни, крались вдоль кладбища, под окнами наших товарищей и приглушенно завывали. Были уверены, четыре дуры, что насмерть перепугали мужчин, но те со смехом высыпали нам навстречу.
За сто дней мы должны были поработать на всех точках завода. Трудно было, особенно на выгрузке
