Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Но Сеня очень быстро ответил мне. «Душа преисполнена счастьем». Будет переводиться в Киев, на это уйдет вместе с переездом месяца три, а там — «нас ждет такая радость...».
Боже мой, хоть бы и вправду все это обернулось радостью для нас обоих!
Вот так и жила. Как на волнах — туда-сюда. То, когда отчим метнет на меня за столом уничтожающе ледяной взгляд и проронит: «Вот у Смирновых дочка замуж выходит, а ей только двадцать лет. А другие и в двадцать один сидят на шее матери и отчима»,— сразу подумаешь: «Скорее бы приезжал Сеня!» А потом вдруг чувствую: близится что-то страшное, как поезд надвигается на человека, у которого нога застряла между рельсов. И уже видны зловеще светящиеся фонари поезда...
Поехали мы снова на практику, в этот раз — под Тамбов, на завод. Время года не из лучших — конец зимы, потом начало весны. У меня с собой валенки и больше ничего из обуви, а весна, как на грех, началась рано, снег, которого там очень много, стал подтаивать, и я вечно ходила с промокшими ногами.
В какой-то день прихожу с завода домой в общежитие, вижу — у меня на подушке лежит письмо. Почерк Сени, красивый, четкий, а обратный адрес — Киев, мой дом. Уже! Свершилось! Сеня у нас! Не читая письма, я уронила голову на стол и залилась слезами. Подбежали девочки, соседки по комнате: «Что с тобой? Что случилось?» — «Я выхожу замуж»,— едва проронила сквозь слезы. «Так чего же ты ревешь?» — недоумевали девочки. А я и сама толком не знала, почему реву. Нет, нет, не надо слез, Сеня — свой, мы все его любим — и мама, и Тася, и я. И Толюшка — тоже свой, родной. Ради меня Сеня совершил такую сложную передрягу. Шутка сказать — переехать в чужой город, оставить близких... Они, братья, были так дружны... Но это значит, что он любит меня, поймет во всем, мы будем друзьями, вместе будем ухаживать за Толюшкой. Я должна дать им счастье.
Увы, все эти доводы, такие убедительные и логичные, временами переставали быть убедительными, и сердце сжималось от тревоги, от глухой тоски.
Приезжаю домой. Открывает мне Сеня. Так и просиял, увидев меня. Обнял, расцеловал: «Золотко мое!»
«Как хорошо,— подумала я.— Милый Сеня!» А Толюшка, тот вообще прелесть — так славно, застенчиво улыбается. Мама суетится, усадила всех за стол, старается накормить по-вкуснее — они с Сеней уже договорились: он будет снабжать продуктами, мама — готовить на всю семью.
Свою комнату я застаю изменившейся. Всегда спала на папином красном диване, а тут у противоположной стенки стоит еще большая никелированная кровать. Чистота идеальная. По стенам развешаны мои портреты. Один из них вставлен в красивую, темного золота раму, и окаймляет его не только рама, но и два изящно изогнутых павлиньих пера.
Сеня теперь — заведующий планово-экономическим отделом треста «Союзмука». И хоть он большой начальник, и хоть время сейчас трудное— 1932 год со всеми его нехватками, недоеданиями, а у многих — и голодом, ни разу я не подумала о том, сколько Сеня зарабатывает и как все это отразится на моем материальном положении. Название его должности узнала нескоро, от мамы, она при мне кому-то говорила.
«Вот, Ирочка, я как раз получил зарплату. Отдал, сколько следует, тетечке на хозяйство, а это будет нам с тобой на расходы. Бери, пожалуйста, покупай, что хочешь!»
Это сказал в день моего приезда Сеня и положил в мою (бывшую отцовскую) несгораемую, красную внутри шкатулку изрядную пачку денег, закрыл шкатулку на ключ с веселым звоном, но ключ, естественно, не вынул. «Спасибо»,— проговорила я в ответ, но ни разу потом не открыла шкатулки, не извлекла из нее ни копейки и со времени переезда Сени стала ходить в институт (а ведь он — на окраине, на Шулявке, расстояние солидное) пешком,— не было мелочи на трамвайный билет. А мама перестала давать мне мелкие деньги — понятно, ведь теперь у меня есть муж.
Однажды в начале нашей семейной жизни, открыв шкатулку, Сеня обиженно сказал: «Опять ты, Русенок, не взяла нисколько денег». Я что-то пробормотала в ответ — не то, что у меня есть, не то, что мне не нужно, и он тут же успокоился, заговорил о другом, и больше об этом, насколько помню, речи не заводил.
Как-то не по-людски жили мы с Сеней. Его интересовали только ласки, а душа моя, мысли мои, сущность моя, счастье или несчастье мое, кажется, нисколько. Он никогда не говорил со мной серьезно, по душам. Не спрашивал, как я отношусь к нему, люблю ли, и если да, то почему я так скована в его присутствии.
Сколько раз мне хотелось кинуться к нему: «Сенечка, давай поговорим, не таясь! Ведь нет у нас с тобой ни любви, ни дружбы, только приласкаться ко мне тебя тянет, больше ничего» Нет, не решилась. Уходила от него все дальше и дальше, а дальше и некуда было.
Сеня приходит с работы неизменно обаятельный, на лице выражение горделивого удовольствия. Всем в доме сразу делается веселее при его появлении, он купается в этих восхищенных взглядах, отвечает на них неизменной лучезарной улыбкой, а я... мне веселее не делается.
Непременно обнимет, поцелует. «Ну, как дела, золотко мое?» — «Хорошо»,— отвечаю, и все. На большее меня не хватает. А он тут же поворачивается к маме, к отчиму, весело и пространно о чем-то рассказывает.
Преподносит мне то букет цветов, то коробку духов, а бывает, что и отрез на платье. Боже мой! И это — в те годы, когда так трудно все достать, так дорого все. Я бормочу «спасибо», куда-то кладу. Сколько у меня уже скопилось этих подарков! А мне ничего, ничего не нужно. Одевалась все институтские годы более чем скромно и нисколько от этого не страдала.
Приходит однажды Сеня с работы.
«Обедать, все готово!» — приглашает нас мама.
«Нет, тетечка, обедать мы с Ирочкой будем позднее.— И ко мне: — Одевайся, золотко мое, поедем на Крещатик, в комиссионный магазин. Там такое чудесное зимнее пальто. А в твоем уже невозможно ходить».
Мое, и правда, совсем расползается, облезшие края мехового воротника я давно подкрашиваю тушью. А хочу ли я,
