Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Студенты наши в целом относились ко мне хорошо, иные даже очень хорошо. На первом курсе ближе всех из сокурсников была мне Галя Корниенко. Потом и другие друзья появились.
Глава XIX. МУЗЫКАЛЬНЫЕ ВЕЧЕРА
— Что ж, на этом, верно, остановимся, Лиза. Уже поздно, а тебе сложиться еще надо.
— Ой, тетя Ира, еще хоть немножко! О бабушке, о том, как она пела уже на вашей памяти. Кто еще из певцов и певиц бывал у вас?
— Да, мама любила собирать у себя гостей даже в самые трудные, самые голодные годы. И как славно проводили они время, несмотря на отсутствие яств на обеденном столе! И в 1919-м, и в 1920 годах у нас бывали гости, если можно так назвать плохо одетых, окоченевших, полуголодных людей. У нас тоже было и холодно, и уж никак не сытно, и все же гости приходили и по приглашению хозяйки усаживались за стол. Каждый вынимал из сумки небольшой, аккуратно завернутый в бумагу или тряпочку кусочек черного хлеба и рядом с хлебом клал у своей чайной чашки уже совсем микроскопический кусочек сахару. Вот этот хлеб и сахар (а иногда и сахара не было, и вместо хлеба — темная лепешка) были печальным условием при приглашении мамой в наш дом гостей, обеспечить этим кого-либо, кроме собственных детей, она не могла. Ак самовар весело кипел на столе, и в чайнике заварен был какой-то мудреный чай — из листьев смородины, иногда — сушеной морковки или даже яблоневого цвета. Чаю выпивали, конечно же, немало — хотя бы согреться.
И как же весело бывало на этих вечерах! Пели, правда, Редко, наверное, из-за холода, но как я любила слушать беседы, воспоминания о работе в опере маминых гостей и самой мамы! Помню, как смеялись мы все, когда приятный, разговорчивый Энгелькрон вспоминал, как однажды на спектакле, когда он пел в киевской опере Валентина в «Фаусте», а моя мама — Маргариту, и он, умирая, убитый Мефистофелем, проклинал Маргариту, а мама, войдя в образ, забыв о том, что ему надо петь, причем лежа ведь трудно петь, навалилась па него всем телом, плача, прося прощения и не давая ему ни дышать, ни петь. «Я,— вспоминал Эигелькрон,— отталкиваю ее, чтобы освободить свою грудную клетку, шепчу: «Не душите меня!» — а она не слышит коего шепота, она уверена, что я отталкиваю ее по ходу роли, и все больше наваливается на меня со слезами раскаяния. Не знаю, как я тогда допел свою партию, как не умер всерьез».
Запомнились мне и рассказанные мамой смешные эпизоды из тех лет, когда она выступала вместе с Шаляпиным. Вот, например: идет в московском театре Солодовникова, где мама пела один сезон, опера «Борис Годунов». Мама поет Марину, и с Шаляпиным в этой опере не встречается, но непременно, когда он на сцепе, стоит за кулисами и самозабвенно слушает великого певца. Идет сцена Бориса с Ксенией. Потом Ксения уходит за кулисы, Борис остается с сыном Феодором. Молодая сопрано, певшая Ксению, с плачем бросается к маме. «Что случилось?» — пугается мама. А та продолжает плакать. «Этот негодяй... никогда больше не буду петь с ним... Он обнял меня и уколол руку иголками, воткнутыми в кокошник. Поет: «Что, Ксенья, что, моя голубка, все плачешь ты о мертвом женихе?» — а в промежутках шипит мне на ухо такие ужасные, совершенно неприличные слова... Никто никогда такого не говорил мне...» — и продолжает горько плакать.
Лиза весело смеется. И правда, как тут не посмеяться? А вот еще что рассказывала о Шаляпине мама. Тоже о спектакле «Борис Годунов». Завтра по расписанию «Борис Годунов», а накануне Бородай в совершеннейшей панике: заболел тенор, исполнявший Самозванца, а дублера нет. Что делать? Отменить спектакль невозможно, ведь Шаляпин, все места проданы, люди с ночи стояли. Тут Федор Иванович, узнав о беде, спокойно говорит Бородаю. «Не волнуйтесь, я достану вам Димитрия».— «Как это — достанете? смотрит на него Бородай ошалелыми глазами.— Откуда?» - «Ну, это уж мое дело, но достану. Через два часа приведу па репетицию». И привел. Какого-то маленького, рыженького, никому не известного еврея. Ну, рыжий — это хорошо, маленький — тоже неплохо, а вот знает ли он партию, есть ли у него голос? «Все знает, положитесь на меня»,— снова заверяет Федор Иванович. Ну разве можно в таком деле не поверить Шаляпину? Стали репетировать. Партию «Димитрий» знает, а голос — что-то неопределенное, да и поет тихо, боится утомить связки. Ладно, была не была, другого выхода нет, решает Бородай. Начался спектакль. Сцену в корчме шаляпинскнй Димитрий кое как пропел, а когда дошло до сцены у фонтана, тут уж полный конфуз получился. «Сипит мой Димитрий, петуха за петухом пускает,— рассказывает мама.— А мне-то каково! Но кое-как допели. Выходим вдвоем раскланиваться. Тут свист со всех сторон. Ну, я инстинктивно закрыла лицо руками и убежала за занавес. Что тут поднялось, трудно даже рассказать. Весь зал ревет: «Новоспасская!» Я долго не решалась выйти, но меня кто-то прямо вытолкнул к публике, а Самозванец куда-то исчез. Сколько раз меня вызывали, сколько кричали «браво», как бы извиняясь за свистки, которые я могла принять на свой счет! Бородай потом спросил у Шаляпина: «Да где вы его выкопали, безголосого?» Но тот только плечами пожал: «А черт его знает, он давно ходит за мной, хочет попробоваться на сцену. И знакомые мои за него просили. Ну, вот я и дал ему возможность попробоваться. А ведь партию-то он знает, черт рыжий»,— закончил, смеясь, Шаляпин.
— И ваш Бородай, конечно, смолчал?
— Еще бы! А кто мог спорить с самим Шаляпиным? А ты знаешь, Лиза, даже в то трудное время, первые послереволюционные годы, маме приходилось не только вспоминать о былой сценической деятельности, но и петь в концертах, хоть и скромных. Помню, как-то маму и ее знакомую певицу, Лебедеву пригласили спеть в концерте в допре конечно, на общественных началах
— В допре? А что это такое?
— Допр, или же дом принудительных работ, так по тогдашнему называлась тюрьма. Ну вот начали с маминого соло, потом они с Лебедевой спели два дуэта. Все идет хорошо, в зале полно людей, в основном заключенных, только в первом ряду чинно восседает начальство, все довольны, аплодируют. Последний номер: дуэт Чайковского «Рассвет». Видит мама, начальство насторожилось, переглядываются, перешептываются. А
