Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов
В те дни мы чувствовали себя полными хозяевами. Был тогда среди нас один солдат, настоящий карлик, с рябым лицом и густой шевелюрой спутанных волос. Он постоянно всех развлекал, гримасничая и извиваясь всем телом, как шут. Особенно он любил изображать радиста, передающего и принимающего различные сообщения.
— Ты слышишь меня, дорогая, ты слышишь? — кричал он хриплым голосом, стоя в грязной нижней рубахе. — Я на холме, на холме я! Здесь, в деревне! Хочу тебя, жду тебя! Ты слышишь меня? Перехожу на прием!
Шутка легко доходила до слушателей, и в ответ раздавался взрыв хохота. Хохотали долго — гораздо дольше, чем заслуживала шутка. Так было легче.
В такие минуты и море казалось по колено. От свалки рядом нестерпимо несет зловонием? Подумаешь!.. Впереди многие дни в жарких песках, посреди тоскливого безлюдия, под гнетом постоянной угрозы, и еще эта вонь, от которой некуда укрыться? Ну и пусть! Полежим и подождем чего-нибудь… Нещадно одолевают блохи? Черт с ними!.. Главное — найти где-нибудь хоть неглубокую яму, чтобы чуть укрыться от солнца. А когда оно все-таки встанет над головой и начнет жарить вовсю, и с места не сдвинусь! Пусть хоть расколется пополам. Если же наконец подует приятный ветерок с моря, слегка поднимающий серую пыль, в душе сразу вспыхивает надежда, и щемящая тоска уступает место более приятным чувствам. Возникают сладкие воспоминания, ну конечно же, о девушках — какие они, и все прочее… Но ветер еще только набирает силу, а уже все вокруг мрачнеет. Поднимаются серые столбы пыли, и возникшие было надежды улетучиваются. В душе возникает горькое раздражение. Хочется крушить все кругом, бить, ломать, топтать ногами, мстить кому-то. Именно в такие моменты избивают до боли в руках верблюда, понуро бредущего вокруг колодца со скрипящим и протекающим натталем;[10] заодно пинают ногами старика араба, ходящего долгими часами рядом с верблюдом, держа его за узду. Напрасно старик полагал, что уж здесь-то его никто не тронет — ведь он так хочет быть полезным… Начинают пальбу из винтовок по пробегающей мимо собаке и пристреливают ее. Пристают друг к другу с нелепыми спорами. А в конце вновь наступает гнетущая тоска и безделье. Ругают вконец осточертевшую однообразную кормежку, играют в футбол какой-то жестянкой… И ждут. Ждут чего-то, что вот-вот должно свершиться. Ведь должно что-нибудь произойти, черт побери!
А что творится в полдень! Кажется, что воздух неподвижно застыл, а где-то далеко-далеко мерещится спасительная влага, несущая прохладу, которой здесь никогда не будет. Здесь, на этой горячей земле, где, сколько видит глаз, нет не только капли влаги, но и пятнышка тени. А впереди еще так много часов, медленно плетущихся долгой чередой.
В конце концов людьми овладевает безразличие: все равно, плевать! Кто-то из солдат не выдерживает, срывается с места и бежит к колодцу, где скрипит все тот же натталь. Колодец, видимо, совсем уже истощился: вода почти не льется, и только стаи ос гудят вокруг, жадно набрасываясь на каждую каплю.
— Бей верблюда! Пусть живее двигается, дерьмо вонючее! — кричит солдат на старика араба…
Вот какое оно — солдатское ожидание.
Но в то прекрасное зимнее утро, на холме, покрытом свежей зеленой травкой, омытой дождем, нам казалось, что мы просто сделали привал во время прогулки и что в предстоящие часы нас ничего не ожидает, кроме веселья и развлечений. А затем мы возвратимся домой, каждый в свою семью. Мы вольготно расположились на траве — кто на животе, кто на боку, кто на спине, широко разбросав ноги, и с удовольствием болтали кто о чем. И казалось, что все связанное с предстоящей операцией выеденного яйца не стоит: и эта деревня, и лазутчики в ней, и пес его знает, что еще. Ничего и никому мы не должны, ничто нас не заботит. И вообще, какое нам до всего этого дело?
Что бы там ни было, всем ясно — эта война тянется слишком долго, и пришло, может быть, время заменить нас другими парнями для продолжения игры, если без нее нельзя обойтись.
Так мы валялись на траве, наслаждаясь приятным бездельем. Скоро болтуны поутихли — на душе у всех было в общем-то пусто, и мы продолжали лежать уже молча. Мы хорошо знали друг друга. Заранее было известно, кто и что может сказать, с каким выражением на лице будет говорить или молчать. Так что возобновлять беседу было лень.
Правда, когда лежишь и ничего не делаешь, в голову начинают лезть всякие мысли. А ведь известно, возникают мысли — возникают проблемы, а с ними — всякие неприятности. Лучше уж не думать. Впрочем, двое или трое из нас уже посапывали потихонечку. Среди нас был солдат, который пытался два или три раза спеть вполголоса куплет из какой-то песни, но останавливался на середине: то ли не знал дальше слов, то ли не хотел продолжать. Другой солдат, развлекавшийся тем, что бросал камешки в товарищей, строя при этом невинную физиономию, прекратил свою забаву — надоело. Положив руки под голову, он уперся взглядом в небо, будто хотел что-то увидеть в недосягаемой вышине…
Недавно бодрого настроения вдруг как не бывало, и стало ясно, что его уже не вернуть. В душу проникло мрачное чувство, и ничем этому не поможешь. Пожалуй, полежим еще немного таким образом и переругаемся друг с другом в пух и прах.
II
Радист, получивший разрешение на пятнадцатиминутный перерыв, выключил свою тихо потрескивавшую рацию, подошел к нам и обратился к одному из солдат:
— Шмуэлик, как ты считаешь?
Шмуэлик, повернувшись на бок, вопросительно поднял брови.
— Что ты можешь сказать насчет живучести ослов?
— Что это вдруг? — удивился Шмуэлик.
— Вчера я выпустил в одного три пули, а он и ухом не повел.
— Куда ты стрелял?
— Одна пуля попала в шею, другая в голову под ухом, третья — около глаза.
— Ну и что же?
— Не умер, продолжал ходить.
— Брось трепаться! Этого не может быть.
— Клянусь! Вчера возле лагеря. Я вышел проверить рацию, увидел, как он расхаживает возле забора, и выпалил в него.
— С какого расстояния?
— Да ни с какого. Совсем рядом — десять метров или около того.
— И не околел?
— Куда там! Продолжал ходить, потом упал.
— Ну то-то.
— Когда пуля попала в шею, он поднял голову и посмотрел на меня. Потом хлынула кровь, как из крана. И что же делает этот осел? Он снова начал щипать траву. Я выстрелил в него пониже уха, а он подпрыгнул и остался стоять,
