Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Через какое-то время фон Глен перестал приходить и исчез совсем. Позже нам сказали, что он умер в больнице.
И только в марте 1922 года, когда мне шел тринадцатый год, когда к нам переехал отчим, мама решила отдать Тасю и меня в музыкальную школу, возглавляемую известным профессором, блестящим пианистом, учеником знаменитого Бузони — Григорием Николаевичем Беклемишевым.
Хорошо помню, как я шла на экзамен в эту школу. С папкой нот в одной руке и с жаворонком из темного теста, испеченным мамой по случаю дня прилета жаворонков,— девятого марта по старому стилю. Я шагала по лужам, радовалась весне, боялась предстоящего экзамена и все же с аппетитом уплетала жаворонка, предварительно выев глаз-изюминку.
На экзаменах присутствовал Григорий Николаевич Беклемишев, очень приятный, с тяжелой крупной фигурой, добрым лицом, длинноватыми кудрявыми волосами и медленными движениями. В обращении с учениками, да и вообще со всеми, он был мягок, вежлив, даже, как мне показалось, застенчив. Я почувствовала в нем родную душу, сразу потянулась к нему, и все последующие годы уважение мое к нему было безгранично.
Обе мы — и Тася, и я — легко выдержали экзамены и были приняты в школу: Тася — в класс Евгения Михайловича Сливака, я - в класс Григория Львовича Обермана, талантливого, яркого пианиста, к сожалению, очень рано умершего.
Оберман сразу же заинтересовал меня, даже увлек занятиями по роялю. Через какое-то время мой учитель уже ставил меня в пример, приглашал на мои уроки других учеников.
После окончания школы Беклемишева Тася поступила в музинститут имени Лысенко, а я закончила в 1927 году музшколу по классу профессора Беклемишева, и на этом мое музыкальное образование остановилось. Тася продолжала учиться в музинституте (позже он вновь стал называться консерваторией), но, закончив третий курс, неожиданно оставила консерваторию. Чем был вызван ее поступок? То ли недостатком музыкальной памяти — она часто жаловалась на это,— то ли ее решением выйти замуж. Я этого так и не узнала, дальнейшая наша жизнь, хоть всегда мы были дружны, пошла врозь.
В трудовых школах-семилетках того времени мы получали мало знаний. Для того, чтобы завершить полное среднее образование, существовали профшколы — учебные заведения с резко выраженным уклоном в какую-либо определенную профессию, что-то вроде теперешних ПТУ. Были профшколы строительные, химические, а больше всего торгово-промышленных, видно, в этой области государство испытывало наибольшую нехватку специалистов.
И вот я попала в Первую торгово-промышленную профшколу. Как далеко это было от моих устремлений! Учили нас коммерческой арифметике, товароведению, экономической географии, ну, конечно, и украинскому языку и литературе. Лишь здесь я познакомилась со многими современными украинскими писателями — Тычиной, Хвыльовым, Семенко — и с произведениями украинской классики. Вот только за это, вероятно, и благодарна профшколе. А остальные предметы меня не интересовали, я постоянно сбегала с уроков и в красном уголке сражалась с мальчиком из параллельного класса в шахматы.
На выпуске наш директор потрясал перед всеми моим аттестатом, испещренным тройками, и возмущенно кричал, что я должна была учиться на одни пятерки.
Да, училась позорно. Но надо учесть и то, что много времени у меня забирали параллельные занятия в музшколе. Существовала и еще одна причина моего пренебрежения к учебе в профшколе. Я была глубоко обижена. Вскоре после поступления в профшколу подала заявление в комсомольскую организацию — так хотелось попасть в гущу деловой активной жизни школы, но... меня не приняли, оттолкнули. Из-за отца... Помню, как я после этого жалкой сиротой стояла за дверью, за которой шло собрание комсомольцев, как горько мне было.
Ну, на сегодня все. Поздно уже, вот и лес наш спрятался в ночную темноту.
Глава XVII. РЕПОВКА
— К нам с Тасей пришла неожиданно большая радость. Я уже говорила тебе о том, что у моей мамы была любимая старшая сестра Оля. Из ее детей я знала в детстве только дочь Марусю. Была она лет на девять старше меня. Когда-то давно приезжала к нам с тетей Олей и со своим отцом — шумным, веселым поляком дядей Осей. Маруся тогда показалась мне не очень красивой, но чем-то удивительно привлекательной, располагавшей к себе. Худенькая, подвижная, как рыбка в воде, коротко, под мальчику, подстриженная, в матросском костюмчике.
И вот к концу моей четырнадцатой весны, года через два после переселения к нам отчима, когда он еще не примирился с нашим присутствием, когда питались мы, дети, довольно скудно и изнывали, глядя, как отчим уписывает в нашем присутствии разные вкусные вещи, мама вдруг объявила нам с Тасей, что нас зовет на все лето к себе в хутор Реповку, расположенный вблизи городка Лебедин Харьковской области, наша двоюродная сестра Маруся. Она живет там с мужем и маленьким сынишкой.
В Харьков мы с Тасей ехали в жестком бесплацкартном вагоне, спали полусидя.
Наконец мы в Реповке. Перед нами — уютный деревянный дом, выкрашенный в красноватый цвет, под железной крышей. Стоит дом прямо в сосновом лесу. Нас, обеих сразу, хватает в свои объятия стремительная, тоненькая, все так же похожая на мальчишку, так же коротко стриженная Маруся.
Марусин муж, Сеня, Семен Петрович Демьянов, с первой же минуты покорил нас своей ясной улыбкой, нежным голосом, темно-каштановыми волнистыми волосами, ласковыми, с поволокой, серыми глазами. Выбежал и без малого двухлетний Толька. Хорошенький, застенчиво-улыбчивый, мальчишка, совсем голенький, только фартушком повязанный.
Никого из этой семьи, кроме Мяруси, мы раньше не встречали. А был тут и Люсик, брат Маруси, не сказать чтобы красивый: худющий, узкий в плечах, но, как мы вскоре выяснили, очень умный и добрый. Был и Янек — усыновленный когда-то тетей Олей сирота: рыжий, совсем уж невзрачный, но, как и все здесь, добрый. Позднее всех прибежал Гриша, младший брат Сени, упитанный, чуть неповоротливый, но на редкость симпатичный мальчик, на два года младше меня. Говорил он, как и маленький Толюшка, на смеси русского с украинским, и мне это очень нравилось.
Вот вспомнилось о Грише, как однажды за ужином он принес из погреба небольшую крынку с молоком, но Маруся обнаружила в ней лягушку и велела Грише вылить молоко.
«Чего б я це став добро виливати?» спокойно запротестовал Гриша и тут же, на глазах у всех, выпил молоко до дна.
Увы, теперь из Толиных писем я знаю, что Гриша тяжело болен, совершенно ослеп, не держится на ногах и не встает с постели. Провоевал всю войну и хоть и
