Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
И вот Таня вдруг объявила,— конечно, за обеденным столом, где же еще? — что выходит замуж за Колю. Мама вздрогнула, а отчим, не сказав ни слова, преспокойно продолжал есть. Помню, я потом вечером плакала, забившись в какой-то угол,— от жалости к Тане и от злости на отчима.
Горько мне было смотреть на эту пару. Пожили они какое-то время в Киеве, потом, бросив на третьем курсе консерваторию, Таня поехала с Колей в Белоруссию, где он устроился начальником изыскательной партии по мелиорации. А в сентябре 1929 года, по возвращении их в Киев, родилась ты, Лиза. Таня очень возилась с тобой, была нежнейшей матерью. Через какое-то время вы все трое уехали в Сибирь, в Новокузнецк, где Коля стал работать инженером, а твоя мама — педагогом.
Глава XV. СЫН ОТЧИМА
Я уже упоминала о том, что вместе с отчимом к нам переехал и его взрослый сын Шура.
Странный был человек.
Красотой не отличался, но и дурен не был. К нам, детям, относился равнодушно, не замечал нас. А мы платили ему активной неприязнью.
Закончив институт, нигде не работал вот уж кто полностью висел на шее своего отца
Вставал Шура в двенадцать часов дня. Моется, завтракает, а потом начинается бесконечно долгое и нудное приведение в порядок костюмов, обуви. Чистил обувь не на кухне, не на лестнице и даже не в своей комнате, а в гостиной. Иногда мама говорила ему: «Шура, ты посмотри, какую пыль поднял! На черной лестнице надо это делать».
А он величественным жестом обведет стены комнаты и с неизменным пафосом изречет: «Если бы здесь была мебель в стиле Людовика XIV, если бы на стенах висели гобелены, я, конечно, устыдился бы, но...»
И снова преспокойно принимался за чистку обуви.
У нас, детей, были свои радости и обиды, сомнения и привязанности. А что было у Шуры? Он ни к кому не был добр — ни к нам, ни к маме, ни даже к отцу. Но мама смотрела на него с жалостью, к которой примешивалась и ласковость — ведь сын ее Мыколочки.
С отцом... Бесконечные просьбы, вернее, даже слезливые требования денег. Как-то мы подслушали их разговор. Шура, как всегда, просит денег, отец, как всегда, для начала ворчливо отказывает, напоминает, что только что давал. Шура взывает к нему с неизменным пафосом, как бы декламируя и подвывая: «Папа, разве ты не понимаешь, что у меня есть душа, которая плачет в лиловых сумерках!»
Мы пришли в полный восторг от этих «лиловых сумерек» и потом часто на все лады повторяли, эти слова при Шуре, но он, кажется, нисколько не смущался.
После всех бесконечных сборов, часам к пяти вечера, Шура в полном блеске выходит из дому и шагает в гости. Где он бывал, мы не знали. Какие-то вечеринки. Возвращался ночью и, как я уже говорила, спал до двенадцати дня.
Видел ли все это уродство его отец? Наверняка видел, ведь умен был. Видел, возмущался сыном и все же любил. А своих падчериц, возможно, так сильно не любил еще и потому, что мы были, в противовес Шуре, не без способностей и даже какого-то трудолюбия.
Пожив у нас года два, Шура женился на Тусе, ленинградке, и вскоре уехал с ней в Ленинград.
Время от времени отчим получал от сына открытки, мелко исписанные просьбами о присылке денег и нужных ему, его жене и теще, вещей. А в заключение: «Целую, Шура» И больше — ни слова. Ни вопроса о здоровье отца, ни, конечно же, привета нашей маме, не говоря уже о нас.
Жена Шуры работала бухгалтером. А сам он так и не брался за работу. После воины мы узнали, что он умер во время блокады, в 1941 году, сорока лет от роду. Известие о его смерти не тронуло нас, сестер, глубоко, но все же заставило обо многом подумать. Был он вечный иждивенец — и материальный, и духовный. А когда пришла необходимость постоять за жизнь самому, не сумел — ни за себя, ни за Родину, ни за ставший уже родным город,— безропотно поддался обстоятельствам, то есть смерти, ведь просить о помощи было уже некого.
Слава богу, отчим не успел узнать о его кончине. Он умер хоть и позднее, но в Минске, когда там были немцы и с родными связи, естественно, не могло быть. Умер достойно, отказавшись работать с фашистами и люто голодая в свои преклонные годы, ему было семьдесят пять лет.
Заканчивая об отчиме, не могу не сказать тебе о том, что все же была в нем какая-то своеобразная порядочность. Он очень скрасил маме те годы, когда мы уже выросли и ее не мучили наши распри, то есть последние перед началом войны лет одиннадцать-двенадцать. Более преданного отношения к спутнице жизни мне никогда не приходилось наблюдать.
А вот к нам, детям? Тане он, без сомнения, здорово искалечил жизнь. Так и осталась она навсегда педагогом средней школы, хоть данные ее были рассчитаны природой на нечто значительно большее. Семья, дети жизнь на периферии, неумение и нестремление выдвигаться или, как говорится, делать карьеру. А потом, как ты знаешь, твой отец запил. Ну, не будем.
Помолчали.
Глава XVI. СНОВА — УЧЕБА
А сегодня я хочу рассказать тебе хоть немного о нашей учебе и в трудовой школе, и дальше. Трудовая школа поначалу показалась нам с Тасей мало чем отличимой от гимназии. Разве что не было на нас формы, больше шума было на переменках, да и на уроках. И еще первое время холодно было в классах и в коридорах. А из учителей многие те же. Вообще, нашу школу № 58,— помещалась она в Коммерческом переулке,— в городе называли «интеллигентской», видно, и педагоги, и ученицы (мальчиков у нас не было) в целом соответствовали этому наименованию.
Возглавляла весь учительский коллектив Нина Ивановна Власова. Она преподавала русскую историю. Незаурядная была фигура. Коротко стриженые волосы, мужеподобная одежда — всегда строгий серый костюм, туфли на низких каблуках. В лице — достоинство, воля, строгость, даже некоторая суровость, но мы читали в кем и честность, и правдивость, и исключительность. Да, содержательна была, развита. Чем только не интересовалась! И нас заинтересовала. Помню, ставили мы под руководством Нины Ивановны и ее приятельницы, тоже любимой нами Лидии Ильиничны Ладыженской, учительницы географии, спектакли. Две пьесы Метерлинка — «Синюю птицу» и «Смерть Тентажиля».
Разумеется,
