Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Третий наш любимый педагог — преподаватель русской словесности (тогда украинский язык в нашей школьной программе еще отсутствовал) Владимир Васильевич Кондратюк. Красивый, добрый, умный. Работе отдавался со всей страстностью, но и его тянуло не к реализму, а скорее к романтизму.
Так вот, эти трое педагогов — Власова, Ладыженская и Кондратюк,— несмотря на свои однобокие вкусы, на недостатки в выборе программы, пользовались у нас большим уважением. Потому что они пусть и много ошибались, но искренне любили свое дело, любили нас и не жалели своего времени на дополнительные, никем не оплачиваемые занятия, вот хотя бы на подготовку школьных спектаклей
А остальные педагоги. Тут уж об авторитете раздумывать не приходится. Вот хотя бы наш физик. Был он итальянец - Луи Леопольдович Внешность великолепная: темные, длинные, слегка вьющиеся волосы, высок, смугл, тонкие черты лица, черные, как уголь, глаза. По-русски говорил отлично, почти совсем без акцента.
Минуты за три до звонка на урок физики мы, весь класс, «прячемся». Кто ложится на пол между партами и прикрывается чьим попало пальто, кто забирается в большую нишу налево от двери и тоже закрывается висящими в этой нише пальтишками.
Учитель входит — в классе пусто, вокруг только горы верхней одежды.
«Мадемуазель, где же вы, выходите!» — взывает к нам бедный учитель. Молчание. Долгое молчание. И только через несколько минут откуда-то раздается глухой, как из погреба, но в то же время и торжественный, голос: «Суета сует и всяческая суета...»
Много времени и нервов приходилось затрачивать бедному Луи Леопольдовичу для того, чтобы заставить нас наконец вылезти из убежищ и укрытий.
А вот еще урок анатомии. Ни имени, ни фамилии учителя я не помню. И чему учил он нас — не имею представления, так же, как, наверняка, и все мои соученицы.
Учитель — пожилой, седоватый, довольно представительный — о чем-то до невозможности скучно и невыразительно рассказывает, сидя за столом и уткнувшись в какие-то книги, а мы все до одной, немного поскучав, по чьему-то сигналу поднимаемся с мест, подходим к доске за его спину и начинаем танцевать — то полонез, то вальс, то еще что-нибудь,— свободного пространства для этого хватает. А наш учитель вроде и не слышит, но замолкает, разбирая что-то в своих тетрадях и книгах, а то и в классном журнале, только иногда спокойно скажет: «Пора бы уже сесть на места». Но мы продолжаем танцевать, а кто посмелее — подходят совсем близко к нему, подставляют ему к затылку два пальца в виде рожек, посылают воздушные поцелуи и чего только не выдумывают.
Еще бессовестнее мы вели себя на уроках ботаники. Пожилая, худая, как жердь, учительница что-то бубнит себе под нос, никто ее не слушает. Класс наш на первом, но высоком этаже, в теплую пору одно из двух окон, что подальше от доски, всегда настежь. Отвернется учительница к доске, что-то царапает мелом, а мы переглянемся — и мигом, бесшумно, к открытому окну. Как картошка из мешка высыпаем на улицу. Перед школой — пустырь, побегаем, разомнемся, подышим, а к концу урока — уже через дверь, нормальным ходом — обратно в школу. Назавтра принимается учительница упрекать нас своим нудным голосом, но начальству не доносит, и вскоре все начинается сначала.
Даже не верится, когда начнешь вспоминать, что все это было. Учились почти все плохо. Исключением были, как я уже говорила, русский, история и география. В эти предметы вкладывались все старания, вся душа. И не получить по ним полноценной пятерки считалось позором.
Да, вот еще о подругах. Со времен трудовой школы у меня на долгие годы остались две подруги, две Нины — Кобзарь и Силенчук. Особенно близка мне была Нина Кобзарь — моя, как говорится, задушевная подруга. Жила она совсем рядом, по улице Франко, и бывала у нас каждый день. Мать ее, вдова железнодорожника, работала кассиром в магазине. Был у Нины младший брат Вася, славный, тихий мальчик. Одевалась Нина ужасно: круглый год — бурый, линялый, выношенный жакет. Мы с Тасей донашивали мамино, а у Нины совсем нечего было донашивать. Ты, Лиза, наверное, не знала Нину?
— Нет, только по рассказам мамы. А мама ее любила. Но ведь Нина уже умерла?
— Да, двадцать лет назад. И сейчас еще из меня не выветрилась эта боль. Она да сестра Таня — самые близкие мне люди, не считая моей собственной семьи — сына и мужа. И вот — никого из них уже нет... Ладно, давай сменим тему. Хочешь, расскажу о музыке?
— Да! Да! О музыке с радостью послушаю.
— Нас с Тасей начали учить музыке лет с семи. Приходила к нам домой учительница с рыжей лисой на плечах. До того она была скучна и бесцветна, эта учительница, что ничего, кроме рыжей лисы, и не запомнилось. Она добросовестно делала все, чтобы изгнать из наших сердец врожденную и привитую с пеленок любовь к музыке. В какой-то степени это ей удалось. Нудно было разыгрывать однообразные унылые гаммы, бренчать какие-то пьесы, не рассказанные, не по казанные и, конечно, не прочувствованные самой учительницей. Я все легко разучивала и продвигалась в технике, но скучно было, чувствовала — это не настоящая музыка, это — просто удары пальцами по клавишам, а как сделать эти удары музыкой, я не знала, никто меня этому не учил, а собственной инициативы, таланта не хватало. Учительница только считала вслух и поправляла четко ощутимые для уха ошибки — диезы, бемоли...
А потом — революция, гражданская война, уроки прекратились. Но через какое-то время появился новый учитель — фон Глен. Жил он в нашем доме, в подвале. Высокий, с черной бородой, худой, бледный, плохо одетый, с грязными ногтями на белых руках, он, несмотря на все это, был красив.
Чем и как расплачивалась с ним мама в это труднейшее время, не знаю. Знаю только, что, занимаясь с фон Гленом, я наконец почувствовала музыку, идущую из
