Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Все эти письма мама нам с Тасей читала — в них не было и намека на близкие отношения между Лидией Михайловной и нашим отцом. Не высказывала она и своих скорбных чувств, связанных со смертью отца, но они, эти чувства, просвечивали сквозь самые обыденные слова писем. Женщина была несомненно умная, совершенно интеллигентная, глубоко любившая моего отца и очень тяжело переживавшая его смерть. Что ж, разве можно упрекать ее в этом горе? Напротив, спасибо великое за то, что скрасила его последние дни.
А отца? Ну, как ты думаешь, Лиза, можно ли упрекать его в том, что перед мучительным своим концом, заключившим все ужасы, перенесенные в последние годы жизни, ему встретилось неожиданное чудо — последняя любовь? Я не могу осудить, нет у меня на это сил, нет человеческого права. «Любовь неподсудна»,— сказал кто-то из мудрых людей. Лидия Михайловна была для него последним ярким светом перед уже надвигавшимся вечным мраком. Ни для какой 'женщины, даже матери детей, не сохранилось пусть самого маленького места в сердце, заполненном предсмертной и наверняка огромной любовью. Не знаю, поняла ли это мама...
Лицо Лизы стало строгим, замкнутым:
— На месте бабушки я бы никогда не простила вашего отца.
Обе грустно помолчали.
— Вы знаете, о чем я думаю, тетя Ира? Интересно было бы узнать, как мой дед познакомился с этой Лидией Михайловной. Был ли он тогда еще дворником или уже юристконсультом Рыбтреста? И вообще как это случилось? Как она, образованная, красивая женщина, обратила внимание — не только человеческое, но и женское — на пожилого, больного и ко всему, вероятно, плохо справляющегося со своими обязанностями по работе дворника? Ведь ваш отец, насколько я поняла, никогда никакой физической работой не занимался?
— Да, не занимался. На моей памяти, во всяком случае. Кто его знает, как все это у него получалось. Нужда заставляла. Может, и хорошо справлялся. А как они познакомились, как вышло, что она его полюбила?.. Я и сама когда-то много над этим думала. И мама кое-что знала из писем Лидии Михайловны. Вот приходит к ней и ее матери дворник — при нес бланки для уплаты за квартиру,— пожилой, с измученным, устало осунувшимся, но чем-то и значительным лицом. И лицо, и речь, и все манеры культурного человека. К тому же — золотое пенсне, оно, я думаю, сохранилось у отца, без него он не смог бы обходиться, очень близорук был. Обе — и мать, и дочь — удивлены: почему он работает дворником? Но ни о чем не спрашивают — ведь время такое, мало ли какие трансформации может претерпеть биография человека!
Через несколько дней зашел еще раз. Обе смотрят на него с состраданием, младшая — особенно.
«Садитесь, Артемий Иванович. Чай как раз закипел, я вам налью».
Он пьет чай. Предложенного хлеба, разумеется, не берет — как можно забирать последнее. Но каждой своей жилочкой чувствует, как хорошо ему, одинокому, по сути, бездомному (каморка в подвале, холод, неуют, тоска по сыну, по оставшимся дочкам) — как славно здесь, тепло, хоть до домашнего уюта, конечно, далеко — ведь они эвакуированы. Но все же — женщины, что-то привезли, что-то приспособили. И такие милые, такие приветливые, так хорошо с ними беседовать. Но нет, нельзя злоупотреблять их вежливостью, надо идти. Встал, делая над собой мучительное усилие, ушел.
А в следующий раз женщины, снова пригласив его, уже прямо, не стесняясь, принялись расспрашивать: кто он, откуда, какая тяжкая беда его постигла. И словно прорвалась ледяная непроницаемая заслонка от людей — пошел, пошел рассказывать... Долго говорил. Пока не стало плохо, пока не пришлось женщинам поить его водой, остатками валерьянки. Придя в себя, с какой печальной радостью увидел он устремленные на него серые, полные слез глаза. Лидия Михайловна положила руку ему на лоб, сказала: «Лежите тихонько, не надо вам сейчас вставать».
А завтра, когда он, очень ослабевший после вчерашнего, все же заставил себя выйти во двор, чтобы взяться за метлу, он увидел, что двор подметен, вода в бочку, стоявшую подле крыльца, нанесена. Тут уж и он, так крепко державший себя в руках, когда бывал на людях, не сдержал слез. Ну, а дальше — понятно. Словом, «она меня за муки полюбила, а я ее — за состраданье к ним». Примерно так оно было, и спасибо ей, этой славной женщине.
Ты знаешь, в 1973 году, отдыхая в Коктебеле, я съездила с экскурсией в Керчь. Экскурсовод что-то рассказывала, а я плохо слушала. Идя по улице, заглядывала в каждый двор и думала: «А может, здесь, в этом дворе, мой отец работал дворником?»
Спросила у экскурсовода, где находится городское кладбище, но та ответила, что городского кладбища возле горы Митридат давно нет, оно снесено, на его месте уже стоят новые постройки.
Помню, возвращалась я из Керчи в Коктебель в автобусе. Вечерело. Я сидела на передней скамейке, и яркое закатное солнце золотыми искрами слепило мне глаза. Всеми мыслями я была в прошлом, со своей семьей. Вот, думала я, из всей нашей семьи остались мы на земле вдвоем — Ната и я. Сейчас же по приезде напишу ей письмо — давно мы не писали друг другу. Напишу о своей поездке в Керчь, ведь, кроме нее, некому понять моих горьких сегодняшних переживаний.
Приезжаю «домой», в Коктебель, на столе у меня лежит письмо из Алма-Аты, от Натальи Феликсовны Нагулиной — когда-то маминой, а теперь и моей приятельницы, педагога консерватории по вокалу. Вскрываю конверт: «Иата скоропостижно умерла. Сильный приступ болей, увезли в больницу, вырезали желчный пузырь, а она после наркоза не очнулась».
Тебе, Лиза, все это известно еще лучше, чем мне, ты была тогда с Натой в одном городе. Известно тебе и то, что мы с Натой не были душевно близки. Но тут, после невеселой встречи с городом, где доживал свою жизнь наш отец, эта неожиданная смерть — свалилась на меня, как большое горе.
И теперь, когда меня к концу жизни потянуло переосмыслить наново историю последних лет жизни отца, я прежде всего начала размышлять о том, как мне найти доказательство того, что он действительно вернулся из Турции на родину, жил и умер в Керчи.
На запрос в Ленинград о Лидии Михайловне Андриевской ответ был, разумеется, отрицательный: «Не проживает». Да иначе и быть не могло. Ведь она была
