Чудеса привычки - Салях Кулибай
После пастушества бай стал поручать мне другие, более серьезные работы. Мне уже лет шестнадцать-семнадцать исполнилось. Среди людей начал бывать, в компаниях всяких, на свадебных торжествах. Как раз в ту пору и влюбился я в дочь своего бая. Звали ее Газизой. Куда ни пойду, за что ни возьмусь — все ее образ перед глазами, а имя с языка не сходит. Стало мне казаться, что и она смотрит на меня и говорит со мной уже не так, как раньше. Даст мне бай какое поручение, я иду от ворот или возвращаюсь назад — все стараюсь в ее окна заглянуть, и душа моя молодая замечает, как она светлеет лицом. «Эх, грамоты вот нет», — сокрушался я. Потому что Газиза очень хорошо читала по-тюркски. Этой грамоте она, должно быть, научилась у молодой жены бая, которую тот привез из уезда. Я мечтал, бывало: «Не могу ей ничего сказать, а как бы хорошо в письме все объяснить!» Да-а, а все же словил я эту свою мечту. Вот как было дело.
Выбрал времечко и пошел к халфе[10]. Он был очень грамотный человек — выучился в Оренбурге. И сердечный был, ничуть не заносился. Хоть и постарше, чем я, а называл меня «кордаш». Любил он песни и игру на курае и был великий мастер всякую всячину рассказывать, Выслушал он мою просьбу и понял, чего я желаю. Тот беит, что я ему продиктовал, серебряными чернилами нанес на белую бумагу, подписал моим именем, и письмо было готово. Я нарочно не велел писать в начале письма, кому оно. Халфа тоже не стал об этом допытываться. Но хитрющий был парень, хоть и достиг учительского звания. Пишет, а сам улыбается. Знал ведь, для кого письмо.
Ладно. Письмо написано, да как передать? В голову разные мысли лезут: передать-то передашь, да не вышло бы беды какой. Два дня носил письмо под шапкой и вот придумал. Кроме Газизы, дочери от первой жены, был у бая придурковатый сын от второй жены. Хоть семья у бая невелика была, этот мальчонка, бедняга, всегда жил в хуле да в обиде. Мне частенько помогал в разных делах, какие ему под силу были. Всегда крутится возле меня, бормочет что-то себе под нос. Я ему разные игрушки делал, свистульки вырезал из молодого побега сосны, ружья. Пожалуй, никто, кроме меня, и не вспоминал, что он на свете есть. Отец, видно, тоже махнул на него рукой: «Толку из этого дурака никакого, не будет он наследником, продолжателем рода». Кто знает, может, этот паренек принимал меня за хозяина дома. Бай Суляй, гонясь за богатством, возил из волости в уезд почту, и на это время из мужчин я один оставался в хозяйстве. Поэтому-то для Шахбала — так звали сына бая — я был единственной опорой.
Так вот, вырезал я как-то утром для Шахбала шар из корня водяной лилии и сунул ему в руки письмо: «Передай, говорю, своей сестре», — и поскакал в степь конский табун проверять. Вернулся вечером, вижу — идет по двору навстречу мне Шахбал. Только соскочил я с коня, он подбегает: «Акай, ап-пай есть», — и показывает конфетку, которую облизывал. «Агай, я передал апай», — так надо было понимать его. Думаю, что язык Шахбала я один во всем доме понимал. На сердце стало вроде спокойнее. Да ненадолго. Начали одолевать сомнения: «А что если Газиза прочитает письмо своей матери?» Горестно мне от этих дум стало. Характер ее матери я хорошо знал. Эта первая жена Суляй-бая была в доме вроде жандарма. Какой только брани я от нее не наслышался, каких только тумаков и пинков не получал! Вот только в этот самый год она слегка утихомирилась. Почему, спросишь? А вот почему. Как-то решил я показать баю и его трем женам и дочери чудо одно. Поймал племенного быка, бая, накинул ему на рога рогожу и давай за хвост дергать, дразнить. Довел быка до бешенства. Ревет он, землю ногами роет и начал на меня кидаться. Я бросился на него, ухватил крепко за рога, покружил-покружил вокруг себя, даже пыль столбом встала, и с грохотом опрокинул. Старая жена бая как вскрикнет: «Ай-яй, аллах!» — и спряталась куда-то. А бык еле-еле поднялся, пугливо так на меня оглядывается и пошел своей дорогой. Суляй-бай после этого освободил меня от пастушества и повысил до иных работ: стал я сено косить, бревна таскать, каменную клеть строить. А старая жена бая перестала с тумаками налетать. Вот с того дня я и влюбился в Газизу. И Газиза стала принимать меня, должно быть, не за мальчика-пастушка, а за настоящего парня.
Говорил я тебе, что к вечеру возвратился, так ведь? Ладно. Зашел подкормиться в свою лачугу. Как уже всегда бывало — в деревянной чашке простокваша, возле — хлеб. Только на этот раз — хлеб не засохший, не черствый, а мягкий, белый — калач! И в чашке тоже не кислая простокваша, а сливки цельнокипяченого молока. Обрадовался: «Это дело рук Газизы, она меня любит! Эх, Газиза, Газиза!» Так расчувствовался, что слезы из глаз брызнули. Очень долго не мог уснуть.
Стояла тогда осень. Наши башкиры вернулись из своих летовищ и обосновались уже в зимних стойбищах.
На улице темно. Темно и у меня в лачуге. Накрапывает, шелестит мелкий дождик. Одолел меня бурелом сладких мечтаний, лежу, подремываю. Сколько времени пролежал так — не помню, вдруг тихонько открывается дверь и так же тихо закрывается. Кто-то остановился на пороге, даже слышно частое дыхание. «То ли брежу, то ли сон это», — подумал я и вскочил на ноги. «Кто это?» — спрашиваю, и слышу шепот от порога: «Это я, Хултан». Такое было у меня прозвище, а настоящее мое имя Аптельман знал только я сам. И вот этот шорох, прерывистое дыхание осторожно так подступают ко мне. Я протянул руки, и тут же мягкое, легкое тело упало на них. «Ты ли это, частица души моей?» — шепчу. Она не отвечает. Обвила руками мою шею, уткнулась в плечо мне и со всхлипом заплакала. От лица ее и волос цветами шиповника пахнет. Прижал я ее
